– Машина – зверь, – вежливо похвалил Володя.
Сам он по городу на машине никогда не ездил – это значило бы везде опоздать, только иногда по выходным полз по пробкам на дачу, недобрым словом поминая дедово начальство, которое полвека назад выделило сотрудникам участки так далеко от железной дороги.
– Ну! – подтвердил Антон. – Теперь хоть на охоту, хоть на рыбалку! Танк, а не машина. Где хочешь пролезет!
– «Хаммер» – на рыбалку? – искренне удивился Володя.
– Ну, девчонок еще катать, – усмехнулся Антон и полез в нагрудный карман. – Я тут вот, привез…
Володя принял узкий белый конверт, вопросительно поднял брови.
– Ты извини, братан! – стал объяснять Антон. – Как увидел ее, думаю: сейчас или никогда. У нее пробег – год всего. Еще с гарантии не сняли. И просили дешево… Там, в конверте, аванс и штраф. Все пучком, все по договору, как положено. Я, знаешь, подумал – один раз живем. Я неженатый, на черта мне эти переезды? А тут – вещь! Ну, ты понимаешь…
Вот и вся история.Пересказывая ее Сергею по телефону, Володя по обыкновению умолчал про штраф при возврате аванса – клиенты попались явно лопоухие, а деньги и самому были нужны до зарезу, рынок-то стоял до сих пор, новых договоров – днем с огнем. Но зато велел не расстраиваться, потому что он уже созвонился «с этими, которые наследство делили, помните?» и деньги им перекинул. Так что сделка будет, сто процентов. Только другая. И – «вы же месяцок еще подождете, раз такая ерунда». Как будто у них был выбор.– Это я виновата… – прошептала Катя. – Не надо было чемодан так рано собирать… Сглазила…
– Ты уже совсем! – Сергей выразительно покрутил пальцем у виска. – Никто здесь не виноват! У одних щи пустые, у других жемчуг мелкий – это, Кать, старая история, не мне тебе объяснять. Ну и подождем. Подумаешь! Поменяем билеты…
– Да черт с ними, с билетами! – крикнула Катя. – Ты не понимаешь!
И он действительно не понимал, потому что Катя не рассказала ему про Дарькину аллергию, а сейчас было уже поздно (во всяком случае, ей так казалось), и теперь ребенку сидеть в городе еще месяц, гробиться, дышать шерстью и выхлопами. А если астма?!
Словно услышав ее мысли, Сергей сказал:
– Дарьку маме с папой отправим пока. Нечего ей в городе делать. Опять вон сопли по колено! А мы уж как-нибудь потерпим, не маленькие.
– И что ты намерен делать? – спросила Катя. Она вообще-то собиралась спросить, что Сергей собирается делать, если опять все сорвется, но не успела.– Как что? Балкончик! – усмехнулся Сергей. – В пятницу мои оболтусы экзамен досдадут, и вперед! Сделаем домовладелице приятное. Хороший человек, дай ей Бог здоровья, очень она нас выручила все-таки, несмотря на паразита этого, – и он кивнул на хозяина, который лениво точил остатки когтей у когтедралки.Ночью лежали спиной друг к другу и боялись пошевелиться – делали вид, что спят. Это было проявление не холодности, но заботы – ни та, ни другой не хотели лишний раз обеспокоить близкого человека и очередную заминку переживали молча. Днем Сергей хорохорился перед женой и старался выглядеть бодрым, на самом же деле его это доканывало, изводила такая зависимость от посторонних людей. Ничего не случилось страшного – мальчик, который мог себе это позволить, повелся на большую красивую игрушку. Будь он, Сергей, на его месте, он, возможно, поступил бы точно так же – не по черствости душевной, не по гадству характера, а потому, что чужая жизнь его не волновала. Это было не хорошо и не плохо, это было всего лишь нормально. Он, Сергей, хотел быть свободным, только и всего. Но понимал – свободы не существует. Что такое вообще свобода? Чтобы быть свободным, надо было быть одному. Совсем. Да и тогда свобода представлялась условной. Можно избавиться от любых родственных связей и вообще от людей – хотя бы теоретически, – но физиологических потребностей никто не отменял. О какой свободе тогда может идти речь? Взять хотя бы Валентина. Вот, казалось бы, образцово свободный человек. Ни семьи, ни детей. Что хочет, то и делает. По мере потребности купил себе пятизвездочный дом, пятизвездочную машину, пятизвездочную женщину на ночь, «Ролекс», «Паркер», путевку на Сейшелы, что там далее по списку? Счастливчик. Любимчик. Образец для подражания. Но и его независимость представлялась сомнительной. Он всегда старался быть на уровне, Валентин, в первых рядах, – и это его стремление давило посильнее любых обстоятельств… Катя сегодня почти собралась плакать, Сергей это видел. Но сдержалась – молодец. Только и это было от несвободы. Просто ее свобода плакать уступила его свободе не видеть ее слез, вот и все. Она понимала, что слезы его расстроят, сделала над собой усилие и не заплакала.
По всему выходило, что настоящая свобода – это непонимание. Только тот, кто не отдавал себе отчета в собственных действиях, автоматически освобождался от любой ответственности за них и мог спокойно жить дальше. Как Антон. Ну действительно, кто они были Антону? С какой радости он должен был о них думать?!
«Какой бред! – мысленно резюмировал Сергей и зевнул. – Бывает хуже. Гора-а-аздо хуже…» Эта нехитрая мысль его немного успокоила, и он начал наконец засыпать.
Катю мысль о том, что кому-то хуже, чем ей, не успокаивала никогда. Ей просто становилось больно за людей, которым хуже. Но и своя беда, какой бы ни казалась мизерной на фоне локальных человеческих катастроф, не отпускала. Постоянное чувство вины постепенно уступало место страху. Катя чувствовала, что начинает бояться вообще всего: переходить дорогу, спускаться по эскалатору, потратить лишнее, заболеть, потерять, заранее обрадоваться, не успеть, не сделать, не учесть, не угодить, пообещать, выбрать, подумать, ошибиться – то был страх слабости и неуверенности в себе, закономерная плата за слабость и неуверенность.Вот и проворочалась до самого утра, пока не пришло время вставать и ехать на вокзал сдавать билеты. Но и утром страх не отпустил – она постоянно ощущала его внутри как некий холодный шершавый предмет, подвешенный где-то между горлом и солнечным сплетением.Балкончик вышел на славу. Катю всегда удивляла способность мужа варить кашу из топора. Из бросовых, казалось бы, обрезков, из дешевеньких сосновых рам, купленных в строительном гипермаркете на распродаже, благодаря одной лишь ловкости рук и природному упрямству за три недели выросла светлая солнечная верандочка, от которой, кажется, даже в дождливую погоду исходил дачный зной, звон птиц и пчелиное жужжание. Катя полюбила сидеть на балкончике с книгой; желтое дерево переливалось и текло на страницу, от легкого запаха свежего лака чуть кружилась голова, оранжевые солнечные пятна ходили по полу, по рукам, по лицу, перемещаясь вместе с ветром, который укачивал клен и каштан, нависшие над подъездом. Снаружи была теперь новая гофра, выкрашенная тоже в теплый оранжевый, а внутри все оказалось обшито тонкими деревянными рейками – и не беда, что были рейки разной толщины, даже разницу в размерах Сергей умудрился обыграть, извлечь из нее симметрию и узор. Сделали и крышу, и звукоизоляцию под крышей, чтобы полноводные кратковременные ливни, на которые не скупилось это лето, не слишком гремели, и даже проводок кинули, чтобы в темное время можно было свет включать. Картинка, а не балкончик!
Катя предвкушала заслуженную похвалу от Марьи Марковны – но нет, не получили. Оттого ли, что сделка снова сорвалась, в третий раз, или потому, что Марья Марковна уже вообразила себе белый пластик? Кто тут разберет… Марья Марковна, переваливаясь, вышла на балкончик, покрутила головой, принюхалась, поколупала между рейками и ничего не сказала, но выражение брезгливости удалось ей вполне. Сергей не видел, его счастье. А Кате этот презрительно-оскорбленный взгляд причинил боль почти физическую. И опять накатило чувство вины.
Да разве была она виновата? Или Сергей? Никто не был виноват. У самых «верхних» счет внезапно оказался под арестом, вот и вся история. «Большие деньги честными не бывают», – невесело усмехнулся Сергей, услышав эту неприятную новость, а Кате по обыкновению стало «верхних» жалко.