– Если вам некому писать, – сказал Гронфейн, – так адресата я вам создать не могу, но вы же, кажется, говорили мне насчет своего тестя?

– Он от самого своего рожденья бедняк. Что он может для меня сделать?

– Но рот же есть у него, да? Так пусть он начинает кричать.

– И рот есть, и желудок есть, только мало что туда попадает.

– Как говорится, если в Пинске закричит еврейский петух, будет слышно в Палестине.

– Что ли написать? – сказал Яков.

Чем больше он думал, тем больше хотелось ему написать. Хотелось, чтобы кто-то узнал про его судьбу. Там, на воле, Гронфейн говорил, знали, что кого-то бросили в тюрьму, но кого – не знали. И хотелось ему, чтобы все узнали, что это он, Яков Бок. И пусть узнают, что он невиновен. Пусть хоть кто-то узнает, иначе ему никогда отсюда не выбраться. Может быть, какой-то комитет организуют в его поддержку? Может быть – надо же знать их законы, – удастся устроить встречу с адвокатом еще до обвинения; если нет, то хотя бы на них повлиять, пусть составят соответственный документ, и тогда можно будет начать защиту. На той неделе будет месяц уже, как он сидит в этом временном вонючем застенке, а ни о ком ни слуху ни духу. Он подумал, не написать ли следователю, да не посмел. Вдруг он передаст письмо прокурору, тогда будет совсем кошмар. Нет, он-то, положим, не передаст, но его помощник, этот Иван Семенович, кто его знает? Так и так дело слишком рискованное.

В конце концов мастер медленно начал писать и написал два письма – одно Шмуэлу, другое Аарону Латке, печатнику, у которого он снимал комнату.

«Дорогой Шмуэл, – писал Яков, – как вы и предсказывали, я попал в ужасную передрягу и теперь нахожусь в Киевском остроге возле Дорогошинской улицы. Сам знаю, это невозможно, но вы уж попробуйте мне помочь. На кого же еще я могу рассчитывать?

P.S. Если она вернулась, лучше мне не знать».

Аарону Латке он написал:

«Дорогой друг Аарон, ваш недавний жилец Яков Бок сейчас в Киевском остроге, в камере временного содержания, где держат заключенных по месяцу. Одному Б-гу известно, что случится после этого месяца. То, что уже случилось, – так хуже некуда. Меня обвинили, что якобы я убил русского мальчика, Женю Голова, которого, клянусь, я пальцем не тронул. Окажите мне услугу, передайте это письмо какому-нибудь еврейскому журналисту или искреннему благотворителю, если случайно такого знаете. Скажите им, если вызволят меня отсюда, я до конца своих дней буду работать, не разгибая спины, чтобы им отплатить. Только поторопитесь, положение мое ужасное и будет еще хуже. Яков Бок».

– Вот и ладненько, – сказал Гронфейн, принимая запечатанные письма, – вот и отлично. Ну, всего хорошего, а о десяти рублях можете не беспокоиться. Вернете, когда освободитесь. Пусть будут вам на разводку.

Стражник отворил дверь, и фальшивомонетчик заторопился по коридору, а следом за ним надзиратель.

Четверть часа спустя Якова вызвали в контору. Остатки посылки он отдал на хранение Фетюкову, пообещав с ним потом поделиться.

Яков быстро шел по коридору, перед уставленным ему в спину ружьем. Вдруг это вынесли обвинение, думал он, шел и волновался.

Смотритель Грижитской был в кабинете вместе со старшим надзирателем и еще со строгим приставом в мундире вроде генеральского. В углу сидел Гронфейн – в шляпе, глаза прикрыты.

Смотритель махал вынутыми из конвертов двумя письмами, которые только что написал Яков.

– Ваши? Отвечать честно, сучье семя.

У Якова оборвалось сердце.

– Да, ваше благородие.

Грижитской ткнул пальцем в еврейский текст.

– Переведите этот птичий помет, – велел он Гронфейну.

Фальшивомонетчик открыл глаза, прочел письма по-русски, быстро и монотонно, и снова закрыл глаза.

– Ах ты жид, кровопийца! – заорал смотритель. – Да как ты смеешь нарушать тюремный распорядок? Я лично тебя предупреждал! Чтобы никакой связи с волей без особого моего на то указания!

Яков ничего не говорил, он смотрел на Гронфейна, и его мутило.

– Он передал их нам, – сказал мастеру смотритель. – Как законопослушный гражданин.

– Не всем же быть порядочными, – сказал Гронфейн, ни к кому, собственно, не обращаясь и не разлепляя век. – Я простой фальшивомонетчик.

– Сволочь ты и шпион! – крикнул Яков. – Зачем надо было морочить невинного человека?

– А ну придержать язык! – цыкнул на Якова смотритель. – Душа твоя грязная, и выражения такие же.

– Своя рубашка ближе к телу, – промямлил Гронфейн, – а у меня пятеро детишек и нервная жена

– Мало того, – сказал смотритель, – у нас записано, что вы пытались вот его подкупить, чтобы отравил того сторожа, который видел, как вы пытались схватить мальчишку, и заплатил Марфе Головой, чтобы не свидетельствовала против вас. Так это или нет? – спросил он у Гронфейна.

Фальшивомонетчик только кивнул, и пот стекал из-под шляпы на его темные веки.

– Откуда же у меня такие деньги, чтобы их подкупать?

– Еврейская нация помогла бы, – за всех нашелся инспектор.

– Увести его, – сказал старик Грижитской. – Прокурор вас вызовет, когда понадобитесь! – кинул он Гронфейну.

– Шпион! – кричал Яков. – Гнусный предатель! Все это грязная ложь!

Надзиратель, как слепого, выводил Гронфейна из комнаты.

– Вот такой помощи и ждите от своих соплеменников, – сказал Якову пристав. – И лучше бы вам признаться.

– Мы не позволим таким, как ты, издеваться над нашими правилами! – рыкнул смотритель. – Теперь в одиночку пойдешь, а письма приспичит сочинять – кровью напишешь.

Он варился заживо в раскаленной жаре крошечной одиночки, куда его бросили, весь плавал в поту, и пот хлестал из подмышек; но на третью ночь отодвинули болт, скрипнул ключ в замке и открылась дверь.

Стражник толкал его вниз, к смотрителю.

– Возись тут с тобой, твою мать, на кой ты мне сдался.

Там оказался следователь, сидел в кресле, обмахивался жухло-желтой соломенной шляпой. В чесучовом костюме, при белом шелковом галстуке, четко чернея бородкой на очень бледном лице, он серьезно в чем-то убеждал старшего надзирателя в воняющих гуталином штиблетах, а тот краснел, пыжился, кипятился. Когда Яков, мертвенно-серый, едва держась на ногах, переступил порог, оба сразу смолкли. Погодя старший надзиратель, кусая губы, заметил:

– Однако так оно не положено, если вам угодно знать мое суждение.

На что Бибиков возразил терпеливо:

– Я здесь во исполнение своих служебных обязанностей, господин старший надзиратель, и, следственно, вам нечего опасаться.

– Так-то оно так, но почему среди ночи, когда смотритель в отсутствии и все остальные спят? Странное время для исполнения служебных обязанностей, если желаете знать.

– Да, ужасная ночь, после нестерпимо знойного дня, – сказал Бибиков хрипло и кашлянул в кулак. – Но сейчас все же чуть-чуть попрохладней. С Днепра даже веет свежестью, как выйдешь на улицу. Честно говоря, я лег было в постель, но жара в доме несносная, простыни хоть выжимай. Я уж ворочался, мучился, но понял, что мне не уснуть, и встал. А уж когда я встал и оделся, мне пришло в голову, что лучше заняться делом, чем бесцельно слоняться по дому, пить холодный нарзан, который мне заведомо навредит, и клясть жару. Счастье еще, что жена и дети на даче, на Черном море, в августе и я к ним подамся. Днем ведь жара поднималась, знаете ли, до сорока, а теперь около тридцати трех. Уверяю вас, сегодня работать у меня в кабинете не было решительно никакой возможности. Мой Иван Семенович так жаловался на тошноту, что пришлось домой его отослать.

– Что же, как вам будет угодно, – сказал старший надзиратель. – Но уж как вам будет угодно, а я останусь при вашем допросе. Мы отвечаем за арестованного, это, надеюсь, понятно.

– Могу ли я вам напомнить, что ваша обязанность – его здесь содержать, моя же – расследовать дело? Подозреваемого пока не судили, приговор ему никакой не вынесен. Ему даже не представлено обвинение. В тюрьму он препровожден тоже без законного обоснования. Он здесь просто в качестве вещественного доказательства. И я, если позволите, вправе допросить его с глазу на глаз. Время, быть может, и не самое удобное, ну так ведь это всего лишь условность; а потому я просил бы вас отлучиться ненадолго, ну, скажем, не более чем на полчаса.