— Хлеб всему голова! — оглядывая примолкших друзей, торжественно провозгласил Иван Васильевич. — Лучший, доложу вам, хлеб в Москве! Да-да, не удивляйтесь. Доставлен нынче утром знакомой проводницей. Булочная на Старом Арбате, дом три. В пятом подъезде того же дома проживала некогда первая моя любовь Бодрова Галка. Видели бы вы, в какую ступу превратилась теперь моя некогда ненаглядная. Сорок, как говорится, килограмм тому назад…

На отдельной бумажке аккуратно разложены были ломтики тонко нарезанной ветчина.

— Сейчас Великий пост, друзья мои, — со вздохом пояснил Прозоров, — но для тех, кто в дороге, позволительно… А я полагаю, мы все нынче находимся в дороге. По крайней мере, уж я-то всегда в дороге, пусть дорога эта, как метко выразился один мой приятель, ведет прямиком в ад.

Следом из целлофанового пакета вытряхнут был влажный ворох петрушки, сельдерея и зеленого лука.

— Если бы мужчины знали свойства сельдерея, они засеяли бы этой невзрачной на вид травой весь земной шар! — прозвучал комментарий. — Лук же, как вам известно…

— От семи недуг! — радостно выкрикнул Чиркин.

Затем появился на свет кусок желтого сыра.

— Сыр голландский, — объявил Прозоров. — Существует мнение, что к водке лучше рокфор, но при наличии маринованных опят, голландский предпочтительнее… — Он сунул руку в открытую пасть саквояжа, вытащил пол-литровую банку, снял пластмассовую крышку, понюхал и произнес: — Благороднейший гриб! Станция Суходрев, Калужской области. Девственные леса, древняя Русь…

Напоследок на столе появился шматок копченого сала с розовыми прожилками.

— Родина этого поросенка Украина, — с некоторой философской грустью в голосе заметил Прозоров. — Да-да, друзья мои, славный городок под названием Умань. Хохлушки, надо вам заметить, простодушны как домашние куры. Но пугливы, в чем имел удобный, но несчастливый случай убедиться лично. Однако довольно пустых слов. Прошу вас, господа, сдвинуть свои стулья потеснее.

Через полчаса совместной беседы за общим столом всем уже казалось, что они давным-давно знают друг друга, и, право же, не только выпитая водка была тому причиной. Можно предположить, что такому стремительному и тесному сближению содействовали несколько причин. Важнейшая из этих причин была та, что людей этих не связывали низменные материальные интересы, а потому в отношениях их не было никаких подспудных напряжений и тайных расчетов. Никто из них не мог ни при каких раскладах использовать ближнего, допустим, как ступеньку или трамплин на пути в своей служебной карьере. Сторож он и есть сторож, профессия, которой присуща некая абсолютная законченность и почти философская завершенность.

— Не знаю, братцы, что еще нужно от жизни, — благостно улыбаясь, говорил Мишка Чиркин, несколько помутневшими глазами оглядывая тесно заставленный стол. — Так бы и остался здесь навеки… Прощаю тебе, Верещагин, твой проигрыш.

Чиркин пил редко, а захмелев, становился сентиментален и романтичен, но обстановка и в самом деле располагала к разговорам задушевным и отвлеченным.

Водка, оказавшаяся на вкус и в самом деле превосходной, была выпита в два приема: “За первое знакомство” и “За улучшение жизни”. Несмотря на обилие еды, стол, после того, как пустая бутылка перекочевала в мусорное ведро, как-то внезапно осиротел. Выждав необходимую паузу и дав друзьям немного погрустить, Прозоров докурил трубку и снова направился к заветному саквояжу.

— Теперь предлагаю по традиции выпить за женщин! — сказал он, возвратившись к столу и откручивая жестяную пробку. — Как-никак, а во вселенной нашей доминирует женское начало. Вы, Верещагин, как художник должны это чувствовать интуитивно, ученейший же друг наш Чиркин, вероятно, согласится с нами, что и экспериментальная физика стоит на тех же позициях.

Верещагин молча кивнул.

— Вселенная процентов на девяносто девять состоит из женского начала, — подтвердил Чиркин. — Это, впрочем, не научный факт, а мое личное мнение…

— Ну что же, если мнения троих людей совпадают, то имеются все юридические основания считать это мнение доказанным научным фактом, — подытожил Прозоров. — За женщин, друзья!

Все встали, чокнулись чашками и выпили. Потянулись к закуске.

— Ты знаешь, Прозоров, — сказал Верещагин, задумчиво дожевав веточку сельдерея. — Мы вот выпили за женщин и женское начало. А все-таки хорошо, что здесь нет баб. Я вот представил себе, что открывается дверь и входит моя жена: “А, гад такой-сякой, пьешь!” Ну и все в таком роде. И все, пропал праздник. Удивительная способность разрушить гармонию. Все-таки нет у них чего-то очень существенного в душе, а они и не подозревают об этом. Мне иной раз сдается, что женщины не человеки, что они просто очень искусно ими притворяются…

— Признаюсь, я не раз думал об этом предмете, — откликнулся Прозоров с готовностью. — И приходил к похожим заключениям. Все-таки я тоже был женат, и женат неудачно, так что поневоле задумаешься. Но скажу вам, что нельзя осуждать человека за то, чего у него нет. Слепого же не станешь ругать за то, что он не различает цветов. А у женщин нет сущности, только и всего. Почему говорят, что женщина любит ушами? Потому, что она себе не доверяет, не верит никогда глазам своим, но легко поддается постороннему влиянию. Что ей нашепчут в уши, то для нее истина…

— Скажи какой-нибудь зубастой крысе, что у нее обворожительная улыбка, она и будет скалиться при всяком удобном случае, — вмешался Чиркин, внимательно слушавший разговор. — Зеркалу не поверит, а пустому слову проходимца — запросто!

— Но, с другой стороны, поверить-то она поверит, но так, сверху только… Она ни за что в глубину к себе никакой истины не допустит. Женщины, они по природе своей практики и позитивисты.

— Мне вот что в голову сейчас пришло, — снова встрял Чиркин. — Женщина, она ведь и устроена как сосуд, даже и в физическом смысле слова. Амфора. Что туда вольешь, то там и вырастет…

— Вы слишком вольно обращаетесь с метафорами… — заметил Прозоров. — Но я вам, друзья, один любопытный пример приведу, очень, кстати, показательный в этом смысле. О том, насколько глубока вера женщины, я не говорю о святых, там измерения иные… Вот слушайте, я сам это в серьезной книге вычитал. Факт реальный. Итак. Лет сто назад поветрие пошло среди простого народа о близком конце света. Эти поветрия, конечно, всегда по Руси кочевали и никогда не утихали вполне. Мы ведь, что ни говори, народ эсхатологический. Но тут все это с необычайной силой вспыхнуло, какой-то пророк объявился особенный. Я его очень зримо представляю — вдохновенный, дикий, страстный, заросший до ушей… А тут еще гроза идет от горизонта, ветер гудит, молнии блещут над лесом, гром вдали рокочет… Картина! Написали бы, кстати… — неожиданно предложил он Верещагину, и, прикурив трубку, продолжил: — Да, картина… Народ столпился у сельской церкви, священник-старичок что-то пытается возражать “пророку” слабым голосом, пробует увещевать толпу. А тот ему страшным таким рыком:

— Отыди, сатана!.. В пекле сгоришь!

А бабы перешептываются меж собой, какой, дескать, пророк “дерзновенный”… А в это время молния как сверкнет над головами, гром как протрещит… Знак, стало быть… И народ, конечно, “пророку” верит, а священнику-старичку только сочувствует по-человечески. Старичок-то попивает, слабенький, немощный…

— Это сюжет для передвижников. — заметил Верещагин.

— Для мастера нет ограничений и запретов, — возразил Прозоров. — Все зависит от того, как это сделаешь. Но слушайте дальше, тут самое интересное… “Пророк” этот целый уезд увлек и заморочил. Дескать, такого-то ноября — конец света. Второе пришествие и Страшный суд… Были среди толпы, я полагаю, истинно верующие люди, которые молча отошли прочь после этих его сомнительных слов о точных датах и сроках, поскольку, как гласит Библия, таковые даже Ангелам неизвестны, но — отойти отошли, а в головах зачесали… Ну а весь народ, конечно, в массе своей поступил известно как — принял решение — погулять напоследок от души. Мужики тотчас имущество пораспродавали, коней, коров, овец, телеги, хомуты… Я думаю, много покупателей налетело на дешевую распродажу. Гармонь только оставили ради такого праздника. Словом, недели три у них пир горой, дым столбом.