— Говорят, ты колонка поймал? — спросил Американ.

— Колонок, и вправду колонок, — улыбнулся в темноте Пиапон.

— А из колонка хорошего соболя делают.

— Как делают?

— Пачилаори ^[52]знаешь что такое?

— Пачилаори? Что-то не слышал.

— Ты завтра рано уходишь?

— А что?

— Хочу тебе показать кое-что.

— Завтра у меня малый круг, я его за полдня прохожу. Могу остаться ненадолго.

Утром Американ проснулся, потому что правый бок его так нагрелся, что он спросонья испугался и начал охлопывать себя руками. Рядом засмеялись охотники.

— Побольше бы возле жены нежился, совсем бы отвык от очага, — смеялся Полокто.

Подкрепившись мясом, выпив два чайника чаю, охотники один за другим ушли, кто проверять самострелы, кто выслеживать соболей, кто побежал по следам кабанов, чтобы заготовить мяса. Остались только Американ с Пиапоном да Ойта, исполнявший обязанности кашевара. Узнав, что Пиапон но скоро собирается уходить из аонги, Ойта оделся, взял силки из конского волоса и, встав на лыжи, убежал в тайгу ставить их на рябчиков. Долго сидели Американ с Пиапоном, коротали время так, как коротают два неразговорчивых напарника в одном зимнике. Американ был задумчив, молчалив, будто вечером израсходовал весь запас веселости, и Пиапон, от рождения неразговорчивый, ждал, что скажет сосед. Наконец рассвело, потом выглянуло желтое зимнее солнце. Американ взял в руки соболя, усмехнулся:

— Будет настоящим.

Он попросил Пиапона найти немного бересты, а сам срезал семь прямых веточек-прутьев. Когда Пиапон поджег бересту, он закоптил все прутья до черноты. Отложив прутья, еще раз внимательно осмотрел шкурку соболя.

— Рыбьим жиром или еловой смолой? — спросил он.

Пиапон не знал, о чем тот спрашивает, и ничего не ответил.

— Можно кончики шерсти смазать рыбьим жиром, — начал объяснять Американ. — А можно еловой смолой, только запомни — еловой, если возьмешь смолу пихты или кедра, то у тебя шкурка голубой или зеленой станет.

— Нет, не надо, Американ, пусть колонком останется, — запротестовал Пиапон, наконец догадавшись о намерениях приятеля.

— Не бойся, я тебе не испорчу шкурку.

— Ты хочешь сажей зачернить?

— Тебе же лучше, дороже пойдет, больше товаров получишь. Ладно, давай рыбий жир.

Американ осторожно прикасался распушенной шкуркой к ладони с рыбьим жиром так, чтобы кончики ворсинок залоснились от жира. Когда эта часть работы была закончена, он взял соболя за головку и начал стегать по пушистой шкурке закопченными прутьями. Пиапон смотрел на соболя, который на его глазах из рыжего превращался в первосортного черного, и удивленно молчал. Семь закопченных прутьев сделали свое дело — соболь теперь имел свою настоящую цену, которую давали торговцы.

— Ну, как? — удовлетворенный сделанным, несколько бахвалясь, спросил Американ.

— Хорошо, — не скрывая восхищения, ответил Пиапон. — Только я боюсь, сажа может отстать или следы будет оставлять на руке.

— На потри, сам увидишь, отстает или нет. Какой недоверчивый.

Пиапон взял шкурку, мял ее в руке, но сажа не прилипала.

— Ну, как?

— Не отстает.

— Да нет, как, спрашиваю, цвет?

— Цвет самый хороший.

— Вот-вот. Сам задумаешь делать, смотри не пользуйся больше чем семью палочками, иначе шкурка будет с синеватым оттенком, а ты знаешь — таких соболей нет на земле. Запомни, много жиру употреблять тоже нельзя, потому что отлежится шкурка и появятся желтые пятна. Запомни все, Пиапон, да никому другому не говори. Хорошо?

— Сказать-то не скажу, но только это обман.

— Какой обман?

— Просто обман, торговцев обманываем.

— Они тебя больше обманывают.

— Я этого не знаю и их обманывать не хочу. Этого соболя возьму, хоть и стыдно будет его торговцу отдавать.

— Эх, ты, Пиапон, храбрый ты человек, думал, ты меня поймешь. Торговцы нас обманывают, и мы должны их обманывать.

— Кто как хочет, но я не буду обманывать. Этого соболя я возьму, просто интересно, года два-три продержится твоя сажа или нет. Все же ты ловко это придумал…

— Не я придумал. Хитрые охотники давно так перекрашивают всех соболей. Ладно, не хочешь обманывать торговцев — твое дело.

Американ попрощался, запряг в нарту охотничью собаку, впрягся сам и пошел, широко наступая лыжами, под густую хвою древних кедрачей. Собака бежала перед ним по целине, легкая, пушистая, на четырех ногах и проваливалась в рыхлом снегу, а он шел на двух ногах, и мягкие снежинки только скрипели под его тяжестью.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

От аонги Баосы до аонги Холгитона пути — одно солнце, но Баосу ни разу еще не навещали соседи. Между тем сыновья Баосы уже несколько раз ночевали у Холгитона, слушали его длинные, продолжавшиеся по нескольку ночей подряд, сказки. У Холгитона всегда было людно и весело. С наступлением сумерек то с одной стороны, то с другой подходили молчаливые охотники, вваливались в аонгу, с жадностью проглатывали несколько кружек чаю, курили, и их сразу покидала сидевшая на плечах, как хищница-рысь, усталость. Холгитон сам возвращался усталый, еле передвигая ноги, входил в зимник, ему, как и своему отцу, помогал снимать обувь самый младший в аонге Чэмче. Чэмче подавал ему горячий чай, еду, он это обязан был делать, как самый младший. Но если оказывались рядом рано прибежавшие молодые любители сказок, то Чэмче отдыхал — молодежь ухаживала за Холгитоном, как за своим дедом.

Почетен сказитель в дремучей тайге.

Чэмче было намного легче, чем кашеварам других зимников: сам он почти не заготовлял дров, не носил воду, за него это делали поклонники Холгитона, а он готовил только еду, заваривал чай.

Холгитон медленно и много ел, с удовольствием чувствуя, как отощавший за день желудок наполняется тяжелой и приятной пищей. Он, как и все нанай-охотники, питался только утром и вечером. С собой он брал только жестяную кружку, в которой заваривал чай или травы, когда одолевала усталость. Зато вечером он прежде всего пил чай, пил долго, с причмокиванием, с присвистыванием, потом после короткого отдыха принимался за основную пищу, и только почувствовав большую тяжесть в желудке, легкое головокружение, отодвигал остаток еды. Отдыхал. Курил. А любители сказок с нетерпением ждали и всегда бывали вознаграждаемы за терпеливость. Холгитон рассказывал, пока веки не смыкались сами, пока язык не начинал плести куролесицу, тогда слушатели будили его окриком «кя!». Проснувшись, он вновь продолжал вести героев за неведомые моря, за неизмеренные земли. Спал он три-четыре часа, просыпался, снова набивал желудок едой и становился на ноги.

Охотники аонги были довольны промыслом, на их угодьях вдоволь кормилось соболей, заметили они следы нескольких перебежчиков из соседних ключей. Были они довольны и добычей, хотя до конца сезона оставался еще целый месяц. Месяц — это большой срок. Но не пришлось им охотиться на этих богатых угодьях. Однажды — это случилось в середине месяца агдима — января — Ганга прибежал в зимник раньше Чэмче, который обязан был являться раньше всех других. Ганга был чем-то напуган и курил трубку за трубкой перед жарким очагом. Он заговорил только тогда, когда явились все охотники.

— Плохи дела, я чем-то прогневил Амбана, ^[53]— сказал он.

— Амбана? — переспросил Чэмче.

— Амбан пересек мою охотничью тропу. Что теперь делать?

— Помолиться надо было, — сказал Холгитон.

— Как же не молиться? Как увидел его след, я бросился на колени и долго молился. Не маленький, понимаю.

Холгитона не очень встревожила встреча Ганги с тигром, но напуганы были Гаодага с Чэмчой. На коротком совещании решили подождать дня три-четыре — не уйдет ли тигр с охотничьего угодья аонги. На следующий день повалил густой снег, засыпал все тропы и следы, надел на великаны-кедры белые воротники. Потом, как и следовало ожидать, запуржило — три дня неистовствовал ветер. А когда на четвертый день Ганга пошел проверять самострелы, он опять наткнулся на след тигра. Он бросился ниц и заговорил: