Там-то и находился Таниос, когда Асма явилась, чтобы принять гостя. Они вместе понаблюдали за кропотливым трудом мастеров перламутровых поделок. Пол залы загромождали ведра, длинные отрезы ткани, штабеля мраморных плит и корзина с домашней утварью — об острый угол одного из переполняющих ее предметов девушка чуть было не ушибла ногу. Тогда Таниос взял ее за руку, чтобы помочь ей обойти препятствие. А поскольку она на каждом шагу рисковала оступиться, он продолжал крепко сжимать ее руку.

Так они какое-то время будто очарованные прохаживались туда-сюда, глазея на потолок, как вдруг в коридоре послышались шаги.

Асма поспешно выдернула руку:

— Нас могут увидеть!

Таниос повернулся к ней.

Ей было двенадцать лет, и она была женщиной. С четко очерченными губами. От нее пахло диким гиацинтом.

Они продолжали блуждать по не до конца отделанной гостиной, но ни тот, ни другая больше не замечали того, чем якобы любовались. И когда шаги в коридоре, отдалясь, замерли, их руки вновь соединились. Но это были уже не те, не прежние руки. Ладонь Асмы показалась Таниосу горячей и трепетной, как птица. Словно тот выпавший из гнезда птенец, которого он однажды посадил к себе на ладонь, — казалось, он был напуган, попав в незнакомые руки, но вместе с тем и приободрился, уже не чувствуя себя покинутым.

Оба оглянулись на дверь. Потом посмотрели друг на друга. И потупились, смеясь от волнения. Переглянулись снова. Их веки сомкнулись. Их дыхание искало путь в потемках на ощупь.

Если бы Таниосу в те дни довелось прочесть эти строки, сочиненные нечестивым погонщиком мулов, он бы лишний раз проклял его «мудрость старого филина». И был бы прав, ибо в доме Асмы ему суждено познать счастье. Мимолетное? Но счастье всегда таково — продлись оно неделю или тридцать лет, слезы, которые проливаешь в последний его час, всегда одинаково горьки, и все равно приходится пережить муки ада, чтобы обрести право на завтрашний день.

Он полюбил эту девушку, она полюбила его, и ее отец, по всей видимости, одобрял это. Были такие слова, которые для Таниоса ныне стали звучать по-другому. Скажем, когда Рукоз называл его «сын мой», это следовало понимать как «зятя», «будущего зятя». Как он раньше не догадался? Если бывший управитель так упорно вводил его в курс своих дел, он так поступал именно потому, что видел в нем будущего мужа своей единственной дочери. Через год ей исполнится тринадцать, ему будет шестнадцать, без малого семнадцать, они смогут заключить помолвку, а через два года пожениться, чтобы спать рядышком.

Прошло несколько недель, он продолжал навещать Рукоза, и эти встречи лишь укрепляли молодого человека в его надеждах. Хозяин дома, к примеру, мимоходом, словно невзначай, говорил ему: «Когда тебе настанет пора самому руководить этими работами…» — а то и совсем уж напрямик: «Когда ты поселишься в этом доме…» — и все это как ни в чем не бывало, будто дело между ними уже решено.

Ему внезапно стало казаться, что его грядущее уже предначертано, притом самой доброжелательной рукой, ведь эта рука сулила ему любовь, обширные знания да еще состояние вдобавок.

Какое препятствие еще могло ожидать его на пути? Гериос и Ламиа? Он сумеет добиться их согласия, а нет, так обойдется без него. Шейх? Само собой, жениться на дочери его врага — не лучший способ снискать его милость, но на что ему сдались эти милости? Так или иначе, дом Рукоза стоит не на его землях, и если бывший управитель умудрился столько лет прожить в раздоре с ним, то чего бояться ему, Таниосу?

Юноша был чересчур доверчив: если бы он получше пригляделся к своему предполагаемому «тестю», он бы понял, что у него есть причины для беспокойства.

Находясь под впечатлением богатства Рукоза, его поместья, которое не переставало расширяться, рекомендательных писем, что тот столь охотно предъявлял, и, может статься, в первую очередь его обличительного красноречия, направленного против феодалов, молодой человек дал себя убедить, что отец Асмы — больше не отверженный, чающий реабилитации, а серьезный, быть может, даже равный соперник шейха.

Стать или, пока суд да дело, хотя бы казаться таковым — именно на это Рукоз и претендовал. По части богатства так оно уже и было, но все остальное к сему не прилагалось. Шли годы, хозяин Кфарийабды, алчный более до наслаждений, чем до денег, мало-помалу беднел, его казна регулярно опустошалась, и если б не единовременное вмешательство английского эмиссара, что помогло ему внести исключительно большую сумму, шейху стоило бы огромного труда расквитаться с ежегодными налогами, которые за годы войны непрестанно росли. В большой замковой зале некоторые колонны теперь уже изрядно облупились из-за воды, что просачивалась сквозь кровлю. Между тем Рукоз, за счет своих шелковичных червей с каждым днем процветавший все более, приглашал самых искусных ремесленников, чтобы они устроили ему меджлис, как у самого паши: зала могла вместить сто двадцать персон, притом без толкотни.

Но теперь еще надо было, чтобы эти персоны пожаловали… Чем обширнее становилась гостиная Рукоза, — тем больше бросалось в глаза, что она пуста, чем пышнее ее украшали, тем напраснее казалась вся эта роскошь. Таниос в конце концов стал отдавать себе в этом отчет, и когда в один прекрасный день бывший управитель открыл ему свое сердце, то было по-прежнему сердце изгоя.

— Патриарх защищал меня от шейха, и вот теперь он с ним помирился. Они вместе отправились к эмиру, будто нарочно, чтобы лишить меня второго моего покровителя. С тех пор каждый вечер, отходя ко сну, я говорю себе, что, может быть, это моя последняя ночь.

— А как же твоя охрана?

— На той неделе я удвоил им жалованье. Но если на двенадцать апостолов отыщется один Иуда… Мне больше не на кого рассчитывать, кроме египетского паши, да продлит Господь его дни и расширит пределы его империи! Но у него, надо полагать, довольно других забот, помимо моей персоны…

«Это по настоянию хведжиРукоза, бывшего замкового управителя, войска египтян учредили командный пост в Дайруне, разместили там двести человек, реквизировали для этого три больших дома вместе с садами: офицеры поселились под крышей, солдаты в палатках. Хотя войска паши уже прочно обосновались в большинстве крупных селений Горного края, у нас в округе они до сей поры появлялись разве что с целью каких-нибудь мимолетных рейдов.

Отныне же их патрули по утрам и вечерам растекались по улицам Дайруна, Сахлейна и Кфарийабды…»

Монах Элиас приводит здесь версию, распространенную и в наши дни, но мне она представляется маловероятной. Рукоз, конечно, прожил несколько лет в Египте, знал местное наречие и купил себе кое-какие поблажки, как, скажем, пресловутое рекомендательное письмо, но от этого далеко до возможности по собственному почину распоряжаться передвижениями армий паши… Нет. Если египетские войска подошли к моему селению, то лишь постольку, поскольку планировалось их постепенное развертывание, дабы мало-помалу проникнуть во все уголки Предгорья и тем укрепить свое господство.

Но ясно, что если так, отец Асмы увидел в этом благословение свыше, исполнение своих молитв, шанс на спасение. И быть может, кое-что еще посущественней…

Однажды декабрьским днем Таниос, будучи в гостях у отца Асмы, увидел, что к дому приближается командующий гарнизоном в Дайруне Адиль-эфенди в сопровождении еще двоих офицеров в зеленых фетровых колпаках, с пышными, но ухоженными бородами. Поначалу юноша встревожился, насторожился, но хозяин, весь лучась улыбкой, шепнул ему: