А тем временем на замковой кухне поселянки своими проворными руками, облепленными корицей и тмином, с легким сердцем готовили праздничное «мехли» в честь появления на свет новорожденного.

На следующее утро после рождения Таниоса шейх ни свет ни заря отправился охотиться на куропаток в сопровождении Гериоса и еще нескольких значительных лиц Кфарийабды. Когда он чуть за полдень воротился, служанка громким голосом в присутствии всех домочадцев, высыпавших его встречать, объявила, что шейхиня, собравшись второпях и прихватив их наследника, отбыла в Великое Загорье, причем слышали, как она бормотала, что здесь ее не скоро дождутся.

Мало кто сомневался, что хозяин способен весьма легко мириться с отсутствием своей супруги, сколько бы оно ни затягивалось; если бы она сама сообщила ему о своем намерении уехать, он и не подумал бы пытаться удержать ее. Но выслушать подобную весть в такой форме, при народе, предстать в роли брошенного мужа — этого он вытерпеть не мог. Он заставит ее вернуться в замок, если надо, за волосы притащит!

Оседлав своего лучшего коня, рыжего иноходца по имени Бсат-эр-рих, что значит «ковер-самолет», он вместе с двумя молодцами из своей охраны, великолепными наездниками, пустился в путь, даже лица не умыл, спать лег в чистом поле, скорее затем, чтобы дать передышку лошадям, чем чтобы самому отдохнуть, так взбодрила его ярость, и подоспел к дому своего тестя, когда экипаж его супруги еще только распрягали.

Она, заливаясь слезами, устремилась в свою девичью комнату, отец с матерью поспешили за ней. Шейх тотчас последовал за ними туда. И сразу ринулся в атаку:

— Я здесь затем, чтобы сказать лишь одно. Моя супруга — дочь могущественного владыки, которого я чту, как родного отца. Но она стала моей женой, и будь она хоть дочерью самого султана, я не допущу, чтобы она без моего позволения покидала мой кров!

— И я тоже, — отвечал тесть, — имею сказать только одно: я отдал свою дочь отпрыску славного рода, дабы он оказывал ей должное уважение, а не затем, чтобы дожить до такого дня, когда она возвратится ко мне в отчаянии!

— Разве хоть единожды случалось, чтобы она попросила чего-либо и ей было в том отказано? Разве не имеет она столько челяди, сколько пожелает, и десятки поселянок разве не ждут одного ее слова, чтобы кинуться услужать ей, не успеет она обронить его из уст? Сама пусть скажет, пусть говорит без утайки, ведь она в доме своего отца!

— Может быть, ты и не отказывал ей ни в чем, но ты ее унижал. А я, видишь ли, не для того отдавал свою дочь замуж, чтобы избавить ее от нужды. Я ее обвенчал с наследником знатного рода, чтобы в доме супруга ее окружили тем же почтением, к какому она привыкла здесь.

— Не могли бы мы потолковать, как мужчина с мужчиной?

Тесть дал знак своей жене, чтобы та увела дочь в соседнюю комнату. Выждал, когда дверь за ними закроется, и продолжил:

— Нас предупреждали, что ты в своем селении не даешь проходу ни одной юбке, однако мы надеялись, что женитьба сделает тебя благоразумнее. Но, к несчастью, бывают мужчины, угомонить которых способна только могила. Если дело обстоит так и другого средства нет, в здешнем краю найдется немало лекарей, умеющих его прописывать.

— Ты угрожаешь мне смертью сейчас, когда я под твоим кровом? Что ж, действуй, убей меня! Я пришел сюда один, с голыми руками, а твои приверженцы кишат повсюду. Тебе стоит только кликнуть их.

— Я не угрожаю тебе, я лишь пытаюсь понять, каким языком надобно с тобой говорить..

— Язык у меня тот же, что у тебя. И я не совершил ничего такого, чего не делал бы и ты. Я уже прошелся по твоему селению: и здесь, и во всей обширной местности, которой ты владеешь, половина детишек похожа на тебя, а остальные смахивают на твоих братьев либо сыновей! Обо мне в моем селении ходят такие же толки, как о тебе — в твоем. Наши отцы и деды в свое время были такими же. Не станешь же ты в меня пальцем тыкать, будто я сотворил нечто неслыханное, только потому, что твоя дочь примчалась сюда в слезах? А твоей жене разве не случалось покидать этот дом из-за того, что ты махал заступом на чужих наделах?

Довод, похоже, достиг цели, поскольку знатный обитатель Великого Загорья впал в продолжительное раздумье, словно не мог решить, какой образ действия ему надлежит избрать.

Когда он заговорил снова, речь звучала несколько медленнее, да и потише:

— Есть немало такого, в чем каждый из нас может себя упрекнуть: и я не святой Марон, и ты не Симеон Столпник. Но что до меня, я никогда не пренебрегал супругой, прельстившись женой какого-нибудь полевого обходчика, а главное, ни разу не обрюхатил другую женщину под своим собственным кровом. А если какая-нибудь и рожала мальчишку, зачатого мной, у меня и в мыслях не было наградить его именем одного из моих самых прославленных предков.

— Этот ребенок не мой!

— Как видно, все вокруг думают иначе.

— Что думают все, совершенно не важно. Я-то знаю. Что ни говори, не мог же я переспать с этой женщиной против своей воли!

Тесть вновь помедлил, видимо, еще раз оценивая положение, затем распахнул дверь и позвал дочь:

— Твой муж заверил меня, что между ним и той женщиной ничего не было. А раз он это утверждает, мы должны ему верить.

Тут вмешалась мать шейхини, такая же тучная, как она, завернутая в черное покрывало наподобие некоторых монахинь:

— Я хочу, чтобы эту женщину выгнали вон вместе с ее младенцем!

Но на это у шейха Кфарийабды ответ был готов:

— Будь это дитя моим, я был бы чудовищем, если бы прогнал его из моего дома. А если это не мой сын, в чем я могу его упрекнуть? В чем провинились та женщина, ее муж, их ребенок? За какое, по-вашему, преступление я должен их покарать?

— Я не вернусь домой, пока оттуда не уйдет эта женщина, — заявила шейхиня, всем своим видом показывая, что в этом деле торг недопустим.

Шейх собирался возразить, но хозяин дома его опередил:

— Когда твой отец и муж принимают решение, твое дело помалкивать!

Его дочь и жена уставились на него с ужасом. Но он, более не уделяя им ни малейшего внимания, обернулся к зятю, приобнял его за плечи:

— Через неделю твоя жена возвратится домой, а если заупрямится, я ее к тебе сам привезу! Однако хватит болтать. Идем, не то мои гости могут вообразить, что мы тут ссоримся!

А вы, женщины, вместо того чтобы торчать здесь и пялиться на нас, как коровы, ступайте на кухню, посмотрите, готов ли обед! Что подумает о нас наш зять, если мы после столь долгой дороги оставим его голодным? Да пусть позовут дочь Саркиса, она споет нам «атабу»! И пускай нам принесут кальян с новым персидским табаком! Вот увидишь, шейх, дым у него сладкий, можно сказать, медовый.

К тому времени, когда хозяин вернулся, селение прямо трясло от пересудов о бегстве его жены, о его собственном поспешном отъезде и, само собой, о Ламии, ее сыне и имени, которым его чуть было не наградили. Однако хозяин на все это и ухом не повел, шейха занимало совсем другое. Тесть. Его выходки наводили ужас на всех обитателей Горного края, каким же чудом он так легко переменил свое мнение и согласился с зятем, хотя за минуту до того угрожал ему смертью? Поверить, что доводы супруга его дочери оказались столь убедительны, он не мог: для людей, подобных тестю, вся жизнь — битва, и если он не вернул полученный удар незамедлительно, у его противника есть основания забеспокоиться.

На расспросы поселян, во множестве сбежавшихся, чтобы приветствовать его благополучное прибытие, шейх ответствовал короткими пустопорожними фразами, а о своей супруге и тесте упоминал в выражениях крайне осмотрительных.

С его возвращения прошло лишь несколько часов, когда в Залу с колоннами торжественно вступила хурийе,и это ее появление всем запомнилось. Она держала на руках нечто, обернутое в сиреневую ткань, и еще прежде, нежели успела приблизиться к господину вплотную, громко произнесла: