Каждый рабочий сидит на своем привычном месте, это продолжается десятки лет. Да и разговоры бесконечно вертятся вокруг одного и того же. Обсуждают вчерашний телефильм и последние заводские новости.

А Мартандуй-то стал шефом на конвейере!

— С тех пор как он начал липнуть к начальству, я этого только и ждал.

— Еще одним ПЗСС больше.

— Как ты сказал?

— ПЗСС — Плата за старательную службу.

Мое место пустует.

— Когда Маривон приступит?

— Ее муж говорит — в четверг.

— Недолгая у нее будет неделя.

Два дня работы для меня все равно слишком много. Мне вовсе не хочется туда возвращаться.

Что касается их, то они знают, что ждет их в ближайшие часы. Пользуются короткой передышкой, пока кто-нибудь не скажет:

Как бы не заснуть — уже двадцать минут. Пойдем выпьем кофе.

Они поднимаются, относят свои подносы и опять встречаются в баре, проталкиваясь вперед, чтобы их поскорее обслужили.

— Шефу в голову ударит, если не увидит нас вовремя в цехе, к чему зря его злить.

Послезавтра я буду с ними.

— Ах, девчонки, вы бы лопнули от зависти, если бы только знали, как прекрасно я провела отпуск!

Иду куда глаза глядят. Осматриваю витрины и мое сногсшибательное отражение в их стеклах.

И вдруг — здрасьте! Свалилось как кирпич на голову. Совершенно неожиданно. Здесь, в Пемполе! После всего этого путешествия. Невероятно, но именно так! Надо смотреть правде в глаза. На меня вдруг напала тоска. Чем бы занять себя? Как все надоело. Я сама себе опротивела.

Скука сковывает меня, я замедляю шаги. Куда идти? Я уже два раза прошла по этой идиотской улице из конца в конец. Скука душит меня. От нее мутит, как от запаха дерьма. Разревусь, если это не прекратится. Хочу домой. Глажка ждет, и пуговицы не пришиты. Дома посмотрю по телику передачу для женщин. Это вообще-то смехотворно, ничтожно, но сегодня я была бы от этого в восторге. Сюжеты и герои простенькие, идеи заезженные. Дешевый душевный комфорт, голову ломать не над чем. Вполне достаточно, чтобы немного развлечься и скрасить себе одиночество.

Выйду в сад взглянуть на свои посадки. Вдруг да появились бутоны на примулах. Посмотрю, насколько вырос лук порей, посаженный осенью. Большие красные тюльпаны только и ждут знака весны, чтобы вылезти на поверхность. Скоро все мои лилии — белые, фиолетовые и лиловые — зацветут и наполнят благоуханием мой садик. Внимательно слежу за крокусами, которые все еще не решаются показаться.

Мне везет с цветами. То, что я сажаю, никогда не погибает до цветения. С овощами — другое дело. Их судьба превратиться в рататуй [4]меня обескураживает. Осточертели все эти прополки, окучивание, рыхление, поливка. Никак не осилю «Огород в десять уроков». Расспрашиваю на заводе крестьянок, бывших огородниц, и когда мне сказали, что в ноябре — время для посадки макарон, я чуть было не поверила.

Черные мысли, порочные, увесистые, одолевают меня. Я засовываю поглубже в карманы руки, покрасневшие от стыда за свое безделье.

Если бы я была на заводе, знала бы, что делать. Вкалывала бы. Когда норма выработки повышается, часы идут быстрее. Ставлю себе целью превысить часовую норму. Стараюсь ускорить движения. Подавляю всякое желание сойти с рабочего места. В уме подсчитываю, что остается сделать для перевыполнения дневной нормы. Я здорово набила на этом руку. На меня приходят смотреть со всей смены.

— Послушай, Маривон, если я заступила на конвейер в тринадцать сорок пять, сэкономила четверть часа на рекуператорах, в час я должна делать пятьдесят четыре и три десятых запала — сколько я сделаю до пяти часов?

Я беру мои восемь часов пятьдесят минут, вычитаю двадцать пять сотых, прибавлю 54,3 запала, умножаемые на часы, ставлю запятую и выдаю результат.

Мне бы участвовать в конкурсах по устному счету.

Но ведь детали недостаточно подсчитывать, их надо еще и делать. Я нервничаю. Старый дебил рабочий, проходя мимо, говорит мне:

— Жискар сказал, милочка, что для здоровья вредно курить.

— Завод тоже вреден для здоровья. Достаточно взглянуть на твою морду — сразу видно, чего ты добился за сорок лет рабства.

Он идет дальше, и я слышу, как он бурчит себе под нос:

— Теперешняя молодежь не желает работать, бездельники. Хозяева необходимы, это уж точно, без хозяев куда же — кто платить-то будет, а без работы — нет и платы, и без хозяина тоже нет платы, а…

Товарки хохочут:

— Дурной старикашка, ничего ему не втолкуешь. Совсем из ума выжил!

На некоторых рабочих местах легче выработать норму. В особенности когда ты сидишь, даже если сиденье и не очень устойчивое, но места эти предназначаются «для беременных женщин». Если на такое место поставят мужчину, он прямо-таки оскорбится. Вот если мне выпадет возможность работать с прохладцей, стараюсь сделать так, чтобы обо мне забыли и оставили подольше. Если и поторапливаюсь, так только для того, чтобы выкроить несколько минут и поболтать с Беатрисой — либо я к ней подойду, либо она ко мне, если, к несчастью, мы не работаем рядом. Мы говорим о нашей жизни, страхах, надеждах и мужьях.

Мы думаем: «Нет, тебе этого не понять, не можешь ты влезть в мою шкуру». Но в общем-то прекрасно понимаем друг друга, что бы там ни было. По синякам под глазами отлично видишь, как прошла ночь. По свисающим прядям растрепанных волос догадываешься о трудностях и лишениях конца месяца. А нервные движения во время работы на конвейере выдают семейную сцену. Выговоришься и чувствуешь облегчение. Подарков мы друг другу не делаем. Если хочется выругаться — не стесняемся.

— Я тебя не критикую, но думаю, напрасно ты действуешь не с нами заодно.

— Зря ты, Маривон, одна пошла к шефу. А теперь он считает нас идиотками.

Бывает, что и поругаемся, и не сразу остынем. Когда любят, становятся требовательными.

Всего больше мне нравится в Беатрисе ее мужество и луженая глотка. Она непокорная. Ей тридцать четыре года, из которых двадцать она проработала на заводе, что не мешает ей с негодованием восклицать: «Не воображайте, что я, как сморкачка, будут тут надрываться до самой пенсии!»

Но ничто другое ей не светит.

Она хочет верить, что откуда-то ей свалятся деньги или что повстречается приятный компаньон, и она совершит с ним кругосветное путешествие. Она фантазирует, что станет красавицей и научится говорить как в книгах. И при всем этом отлично понимает, что никогда не сбросить ей своей шкуры работницы на конвейере. Вот она и зубоскалит.

Если я расскажу ей об этом своем побеге, она прекрасно поймет, что именно на меня нашло, и скажет: «Все правильно, но горы ты не своротила. Если ты принадлежишь к классу оставь-надежду-навсегда, это уж до самой смерти».

Вне завода мы видимся не часто. Каждая поглощена своей так называемой «семейной жизнью», и, когда встретимся, вроде бы и говорить не о чем. Наша дружба чисто заводская. В обездоленности завод даже служит убежищем. «Делаешь свое дело — и порядок». А вот с мужем, с детьми никогда так не бывает.

Болтаем, болтаем, поддерживаем друг друга — смеемся.

Начальник выбирает именно такую минуту, чтобы сказать:

— Вот видите, Маривон, не можете вы говорить, что ритм работы слишком тяжелый. Вы даже не понимаете, как вам повезло, что вы работаете здесь. В других местах куда хуже.

— Так повезло, что хуже некуда.

Но все-таки это не каторга!

Лучшее время — прорывы, поломка машин или когда не хватает сырья. Совершенно нечего делать, длительный перерыв. Начальник с серьезным видом заявляет: «Я знаю, как тяжела для вас эта остановка, но не падайте духом, я вам обещаю, что работа скоро возобновится». Не поймешь — издевается он над нами или всерьез так думает. Дух-то ведь поднимается тогда, когда не гнешь спину. Это ему надо сокрушаться по поводу продукции, а уж никак не нам.

Устраиваем розыгрыши. Скидываемся, чтобы какой-нибудь длинноволосый парень пошел в парикмахерскую, а известный всем ворчун купил там кило «хорошей шерсти».