Это было написано сегодня, значит, когда он уходил, он уходил не к Джейн, а к Маргарите. Я в ужасе от самой себя, потому что чтение чужих дневников не вызывает у меня никакого ужаса. Напротив, меня переполняет безобразная торжествующая радость, потому что я его изобличила.

(*15) Запись «мне не нравится спать с Анной» прорезала меня такой глубокой болью, что несколько мгновений я не могла дышать. Хуже того, я этого не понимала. Хуже того, на несколько минут я утратила веру в способность женского существа, которое либо отзывается, либо нет, в зависимости от того, насколько искренне и убежденно Савл занимается любовью, правильно оценивать происходящее. Эту женщину невозможно обмануть. На какое-то мгновение я допустила, что она сознательно вводит себя в заблуждение. Мне было стыдно, что для меня важнее то, что Савл не хочет спать со мной, потому что в противном случае я могла бы стать для него от силы «хорошим половым партнером», чем то, что я ему по-человечески нравлюсь. Я отложила дневники, опять небрежно, как и письма, повинуясь какому-то пренебрежительно-презрительному чувству, и спустилась вниз, чтобы все это описать. Но я не могу написать ничего здравого, разумного, я совершенно сбита с толку.

Только что сходила наверх, чтобы еще раз заглянуть в дневник, — Савл написал «мне не нравится с ней спать» в ту неделю, когда он ко мне не спускался. С тех пор он занимается со мной любовью так, как это делает мужчина с той женщиной, которая его очень привлекает. Я этого не понимаю, я ничего не понимаю.

Вчера я силой принудила себя задать Савлу неприятный вопрос:

— Ты болен? И если да — то чем?

Он сказал, а я почти ждала именно такого ответа:

— Откуда ты знаешь?

Я даже засмеялась. Он осторожно проговорил:

— Я думаю, что если у тебя есть сложности, то лучше засунуть их поглубже к себе в карман и не донимать этим других людей.

Он произнес это серьезно, ответственный человек. Я сказала:

— Но как раз этим ты и занимаешься. В чем твоя проблема?

Мне кажется, что я попалась, блуждаю в каком-то психологическом тумане. Он ответил серьезно:

— Я надеялся, что не обременяю тебя этим.

— Я не жалуюсь, — сказала я. — Но думаю, что не стоит все это хранить в себе, лучше все это выпустить наружу.

Он сказал, внезапно колко и враждебно:

— Ты выражаешься как какой-нибудь чертов психоаналитик.

Я думала о том, как практически в любом разговоре он может быть пятью или шестью разными людьми; я даже поджидала возвращения ответственного человека. Так оно и вышло, и Савл продолжил:

— Я в не слишком-то хорошей форме, это правда. Мне очень жаль, если это так заметно. Я постараюсь вести себя лучше.

Я сказала:

— Вопрос не в том, чтобы вести себя лучше.

Он решительно сменил тему разговора; на его лице появилось затравленное, обиженное выражение, этот человек пытался себя защитить.

Я позвонила доктору Пейнтеру и сказала, что хочу понять, в чем проблема человека, у которого нет чувства времени и который производит такое впечатление, словно в нем живут несколько разных людей. Он ответил:

— Я не ставлю диагнозов по телефону.

Я сказала:

— Да ладно, будет вам.

Он сказал:

— Дорогая моя Анна, думаю, вам лучше записаться на прием.

— Речь идет не обо мне, — пояснила я, — это мой друг.

Но доктор промолчал. Потом он сказал:

— Пожалуйста, не тревожьтесь, вы бы удивились, узнав, сколько очаровательных людей, расхаживающих по нашим улицам, являются всего-навсего призраками самих себя. Все-таки запишитесь на прием.

— А в чем причина этого?

— Что ж, я бы рискнул предположить, и так, чтобы не сказать при этом лишнего, — все это связано с той эпохой, в которой мы живем.

— Спасибо, — сказала я.

— И не придете на прием?

— Нет.

— Это очень плохо, Анна, это духовная гордыня, если вы — несколько разных человек, то кого из них вы собираетесь тащить за волосы из омута?

— Я доставлю ваше послание по адресу, — пообещала я.

Я пошла к Савлу и сказала:

— Я позвонила своему врачу, и он подумал, что больна я, я же ему сказала, что у меня есть друг, — понимаешь?

Он на меня взглянул пронзительно, затравленно, но усмехнулся.

— Он говорит, что мне нужно записаться на прием, но что мне вовсе не следует тревожиться из-за того, что я — это сразу несколько разных человек, лишенных чувства времени.

— А я произвожу на тебя именно такое странное впечатление?

— Ну да.

— Спасибо. Полагаю, он прав, тревожиться не стоит.

Сегодня Савл сказал мне:

— Зачем мне тратиться на психиатра, когда я получаю лечение от тебя, причем бесплатно?

Он произнес эти слова зло, жестоко, торжествуя. Я сказала ему, что использовать меня в такой роли нечестно. Он заметил, все с той же торжествующей ненавистью в голосе:

— Типичная англичанка! Честно — нечестно! Все как-нибудь используют друг друга. Ты меня используешь, чтобы сотворить голливудскую грезу о счастье, а я, в свою очередь, собираюсь использовать твой опыт общения с целителями и знахарками.

Через минуту мы уже занимались любовью. Когда мы ругаемся, мы друг друга ненавидим, и тогда секс происходит от ненависти. Это тяжелый жестокий секс, не похожий ни на что мне ранее известное, он не имеет никакого отношения (*16) к тому моему существу, к влюбленной женщине. Она его безоговорочно отрицает.

Сегодня Савл в постели отпустил критическое замечание по поводу одного моего движения, и я поняла, что он меня с кем-то сравнивает. Я заметила, что существуют разные школы того, как следует заниматься любовью, и мы с ним — представители двух разных школ. В этот момент мы ненавидели друг друга, но делали это вполне добродушно. Поэтому он внимательно отнесся к моим словам, обдумал их, а потом взревел от смеха.

— Любовь, — сказал он, сентиментально, как мальчишка школьного возраста, — интернациональна.

— Секс, — парировала я, — это вопрос национального стиля. Ни один англичанин не станет заниматься любовью так, как это делаешь ты. Я, разумеется, говорю о тех из них, кто вообще этим занимается.

Савл начал сочинять шлягер — «Я полюблю твой национальный стиль, если ты полюбишь мой».

Стены этой квартиры смыкаются вокруг нас, замыкают нас в себе. День за днем мы здесь одни. Я отдаю себе отчет в том, что мы оба сумасшедшие. Он говорит, крича от смеха:

— Ну да, я ненормальный, вся моя недолгая жизнь ушла на то, чтобы это понять, и что теперь? Положим, я предпочитаю быть ненормальным, и что тогда?

Между тем мое состояние тревоги не отпускает меня ни на минуту, я забыла, что это такое — нормально проснуться; и все же я продолжаю спокойно наблюдать за этим состоянием и даже думаю: «Что же, я никогда не буду мучиться от собственного состояния тревоги, поэтому я могу прекрасно вместо этого прожить чужое, узнать, что это такое, раз уж мне выпал такой шанс».

Иногда я пытаюсь «играть в игру». Иногда я пишу в этой тетради и в желтой. Или наблюдаю, как меняются блики света на полу, так что крошечный комочек пыли или сучок на половице растут в размерах и символизируют самих себя. Наверху Савл ходит взад и вперед, взад и вперед, или там надолго наступает тишина. И тишина, и звук шагов одинаково гулко отдаются в моих нервах. Когда он покидает квартиру, чтобы «немного прогуляться», мне кажется, что мои нервы растягиваются, следуют везде за ним, словно они к нему привязаны.

Сегодня, когда Савл вернулся, я тут же инстинктивно поняла, что он с кем-то переспал. Я бросила ему вызов, задав прямой вопрос, но не потому, что мне было обидно, а потому, что мы — антагонисты, мы два противника, а он ответил:

— Нет, что заставляет тебя так думать?

Потом его лицо стало коварным, жадным, вороватым, и он сказал:

— Если ты хочешь, я предоставлю тебе алиби.

Я засмеялась, хотя и очень злилась, и смех восстановил меня. Я безумна, я одержима холодной ревностью неведомой мне раньше силы, я — женщина, которая читает чужие дневники и письма; однако, когда я смеюсь, я исцеляюсь. Ему не понравился мой смех, судя по тому, что он заметил: