Американец и англичанка. Она во всех своих эмоциях и чувствах настроена на то, чтоб ею обладали, чтобы ее взяли. Он во всех своих эмоциях и чувствах ждет, что его возьмут. Себя считает инструментом, которым она должна пользоваться, для собственного удовольствия. Эмоциональный тупик. Однажды они это обсуждают: дискуссия о разных эмоциональных подходах в сексуальной сфере перерастает в сопоставление двух разных обществ, двух культур.

Мужчина и женщина, оба сексуально высокомерные и очень искушенные, им редко доводится встречать таких же искушенных, как они сами, людей. Внезапно каждого из них пронзает чувство неприязни по отношению к другому, чувство, которое при ближайшем рассмотрении (а уж они-то мастера в себе копаться) оказывается неприязнью к самим себе. Каждый встретил свое собственное отражение, зеркало, в которое он посмотрел внимательно, скривился, отошел. Когда они это понимают и с кисловатыми минами принимают, между ними завязывается крепкая дружба, а какое-то время спустя эта ироничная и с кисловатой миной дружба перерастает в любовь. Но доступ к этой любви для них закрыт из-за того первого, болезненно сильного опыта близости без чувств.

Двое гуляк вместе: гуляка-мужчина и гуляка-женщина. Жизнь их союза подчинена следующему, полному иронии, ритму. Он ее берет, она осторожничает, но постепенно эмоционально поддается ему. В тот самый момент, когда она вся отдается ему эмоционально, его чувства умирают, он полностью утрачивает желание. Она — несчастная, обиженная. Идет к другому. И тут же снова делается для него очень желанной. Но если его возбуждает знание, что она спит с кем-то другим, то она, напротив, от этого замерзает, потому что его возбуждает не она сама, а факт ее измены. Однако постепенно она снова в своих чувствах поддается, уступает ему, и ровно в тот момент, когда ей всего лучше, он снова замерзает, идет к другой, она идет к другому, ну и так далее.

Та же тема, что в «Душечке» Чехова. Но на этот раз женщина меняется не для того, чтобы подстроиться под разных мужчин; она меняется, откликаясь на перемены в одном и том же мужчине, который по своей сути является психологическим хамелеоном, так что в течение одного дня она может воплотиться в полудюжину разных личностей, либо для того, чтобы ему противостоять, либо для того, чтобы пребывать с ним в гармонии.

Парни гуляли, тусовались субботним вечерком, с верными сердцами, с дикими сердцами, реальная субботняя тусовка команды верных друганов: Кореш, Дэйв и Майк. Шел снег. Все снежно-холодно. Весь холод городов в отце всех городов, в Нью-Йорке. Но нам-то хорошо. Кореш, с плечами как у обезьяны, стоял в сторонке и просто пялился. Он чесал мошонку. Кореш-мечтатель, со смоляными черными как смоль глазами, угрюмо пялился по сторонам, он часто прямо перед нами мастурбировал, не понимая этого и непорочно, в пытливой непорочности своей. Сейчас же снежная крупа белела на его грустных и согбенных плечах. Тут Дэйв за него взялся, Дэйв и Кореш вместе растянулись на невинном и белом снегу, Кореш задыхался. Дэйв всадил ему в живот кулак, да, реальная любовь реальных друганов, да, уважаемые парни дурачатся среди холодных скал Манхэттена реальным субботним вечерком. Кореш отрубился намертво. «Люблю этого сукина сына», сказал Дэйв, пока Кореш валялся, растянувшись, потерянный для нас и для печали большого города. Я, Майк, Майк-одинокий-путник, стоял в сторонке, бремя знания лежало на моих плечах, на восемнадцатилетнем, одиноком, стоял я, наблюдая за моими корешами, верными, реальными, за Дэйвом и за Корешом. Кореш пришел в себя. Слюна капельками проступила на его почти что мертвых губах и полетела в белый как слюна сугроб. Он сел, хватая воздух ртом, увидел Дэйва, обхватил руками свои колени, он глазел на Дэйва, любовь во взгляде его глаз, полных печали Бронкса. Слева волосатым кулаком по подбородку он ударил, ударил Дэйва, и теперь Дэйв повалился навзничь, навзничь в мертвенно-холодный снег. Кореш смеялся, Кореш сидел, смеялся, ждал своего череда. Черт побери, ну и маньяк. «Че будешь делать, Кореш?» — сказал я, Майк, тот самый одинокий путник, но любящий своих реальных друганов. «Ха-ха-ха, ты видишь выражение его лица?» — сказал он и покатился от смеха, задыхаясь, хватаясь за мошонку. «Видал?» — Дэйв, хватая воздух ртом, сказал, к нему вернулась жизнь, он застонал, перекатился, сел. Тогда Дэйв и Кореш подрались, реально они подрались, смеясь от радости, пока, смеясь, не раскатились в стороны по снегу. Я, Майк, Майк-окрыленный-словом, стоял, грустя от радости. «Эх, люблю я этого ублюдка», — выдавил Дэйв, задыхаясь, кидая свой кулак Корешу под ребра, а Кореш, подставив локоть под удар, сказал: «Черт подери, да я люблю его». Но тут я услышал сладкую музыку каблучков на мостовой, морозно-холодной мостовой, и я сказал: «Эй, парни». Мы стояли, ждали. Появилась она, Рози, она вышла из своей темной съемной спальни, на своих сладко цокающих каблучках. «Привет, парни», — говорит Рози, сладко улыбающаяся. Мы стоим и смотрим. Мы, печальные теперь, следим за гордой своим телом Рози, следим, как Рози, круто вихляя всеми шарнирами своего женского пола, идет по мостовой, попеременно напрягая половинки круглой как мячик задницы своей, что резко посылает послание надежды в наши сердца. И тогда Кореш, наш кореш Кореш, от нас отходит, сомневаясь, печаль в глазах — в наши печальные глаза: «Парни, ведь я ее люблю». Двое друзей были оставлены тогда. Дэйв-два-кулака и окрыленный-словом-Майк. Мы тогда так и стояли, стояли и смотрели, как наш друг Кореш, приговоренный самой жизнью, кивнул нам и последовал за Рози, его сердце непорочно билось в такт ее сладким каблучкам. Крылья мистического времени тогда по нам ударили, белея от снежинок, времени, которое сметет всех нас вслед нашим Рози, до самой смерти и до самого последнего пристанища, до ящика из дерева. Трагично и красиво смотреть, как наш Кореш от нас уходит, прочь, в этот древнейший танец обреченных снежных хлопьев, сухая изморозь рифмуется с его воротничком. И та любовь, которая вышла из нас и устремилась тогда к нему, она же была просто фантастична, с лицом печальным, она была реально сильной, незапятнанной пороком предназначений времени, но реальной и на самом деле — серьезной. Мы его любили, когда мы развернулись, чтобы уйти, двое покинутых друзей, ветер трепал полы наших подростковых курток о наши целомудренные ноги. И пошли мы, Дэйв и я, я-Майк, печальные, ведь птичка-намек-трагедии коснулась наших жемчужных душ, он-Дэйв и я-Майк пошли тогда, под грузом жизни. Дэйв поскреб свою мошонку, медлительный, он по-совиному поскреб свою мошонку, непорочный Дэйв. «Черт подери, Майк, — сказал он, — ты однажды напишешь это, для нас для всех. — Он заикался, плохо говорил, словом-не-окрыленный. — Ты ж напишешь это, а, дружище? И как наши души были порушены здесь, на снежно-белой мостовой Манхэттена, когда капиталистически-денежная-мамона, гончая-ада гналась за нами по пятам?» «Черт подери, Дэйв, я люблю тебя», — тогда сказал я, моя мальчишечья душа скрутилась от любви. Я его тогда ударил, заехал прямо ему в челюсть, заикаясь от любви-к-миру, любви-к-своим-друзьям, ко всем Дэйвам, к Майкам, к Корешам. Упал он, и тогда я, Майк, тогда я стал его баюкать: детка, я-люблю-тебя, дружба в городе-джунглях, дружба молодой молодости. Непорочная. И дули ветры времени, приговоренные снегами, обдували наши любящие целомудренные плечи.