Было решено, что гостиную Молли нужно переделать в комету для Томми — тогда количество ступенек, которые он должен каждый раз, идя к себе, преодолеть, уменьшится. Его готовили к тому, чтобы он принял эти небольшие изменения, однако же он очень упорно повторял, что и его жизнь, и ее должны идти по-прежнему, как раньше.

— Мама, не нужно ничего менять, я не хочу, чтоб что-то было по-другому.

Его голос стал прежним, каким они привыкли слышать его раньше: и истерические нотки, и непрерывное хихиканье, и резкость, которые звучали в нем в тот вечер, когда Томми к Анне заходил в последний раз, полностью исчезли. Его речь, как и его движения, была медлительна, голос — глубокий, сдержанный, каждое слово — под контролем методичного ума. Однако, когда он произнес: «Не надо ничего менять», женщины невольно переглянулись, теперь они могли спокойно это делать, потому что он их не видел (хотя обе не могли отделаться от подозрения, что он все равно все знает), и они обе испытали одно и то же чувство: унылую тревогу на грани с паникой. Потому что он говорил так, как будто ничего и впрямь не изменилось, как будто он ослеп случайно, и если его мать от этого страдает, то только потому, что ей так легче, она считает, что так положено, или же ей просто нравится быть суетливой, ныть, придумывать проблемы на пустом месте, как это часто случается у женщин, когда их раздражает беспорядок в доме или дурные привычки мужа. Томми относился к ним снисходительно, он им словно даже потакал, как, бывает, мужчина потакает женщине с капризным нравом. Они обе наблюдали за ним, смотрели друга на друга, потрясенные, и отводили в сторону глаза, поскольку их не покидало чувство, что он, не видя ничего, однако же, распознает, улавливает в воздухе их молчаливые сигналы паники; они беспомощно следили за тем, как этот мальчик упорно и, судя по всему, спокойно и совершенно безболезненно начинает осваиваться в темном мире, в котором он теперь пребудет до конца.

Подоконники с набросанными на них белыми подушками, те подоконники, на которых Молли с Анной любили раньше посидеть и поболтать, с цветочными горшками за спиной, когда за окнами шел дождик или когда бледный свет касался белых рам, — вот все, что в комнате осталось от прежней обстановки. Теперь здесь поселились узкая и безупречно застеленная кровать, стол с простым и жестким стулом перед ним и несколько удобно размещенных полок. Томми изучал шрифт Брайля. Он также заново учился писать, самостоятельно, при помощи учебной тетради и школьной линейки. Его почерк очень сильно изменился: буквы стали большими, квадратными и ясными, как у ребенка. Когда к нему стучалась Молли, он поднимал лицо с черной повязкой на глазах над книжкой Брайля или над тетрадью, в которой писал, и говорил: «Войдите», с видом человека, который находится на службе и, сидя в кабинете, за своим столом, готов любезно уделить немного времени очередному посетителю.

И Молли, сначала отказавшаяся от роли в очередном спектакле, чтобы иметь возможность ухаживать за сыном, снова вернулась на работу и снова играла в театре. Анна прекратила заглядывать к ним в те вечера, когда Молли уходила в театр, потому что Томми ей сказал:

— Анна, это очень мило и любезно, что ты ко мне заходишь, что ты меня жалеешь, но мне здесь одному совсем не скучно. Мне нравится быть одному.

Как сказал бы обычный человек, который просто предпочитает одиночество. И Анна, которая пыталась вернуть ту близость отношений, которая существовала между ней и Томми до его попытки застрелиться, не преуспела в этом (ей казалось, что перед ней кто-то чужой, что они не были знакомы раньше), поверила ему на слово и перестала заходить к нему. Она буквально не могла придумать ничего такого, что она могла бы ему сказать, с ним обсудить. А еще, когда они встречались наедине, она испытывала приступы волнообразно накатывавшей чистой паники, и природа этих приступов была ей непонятна.

Молли теперь звонила Анне не из дома, поскольку телефон висел у самой двери, ведущей к Томми, а с улицы или из театра.

— Как Томми? — спрашивала Анна.

И голос Молли, снова громкий и подвластный своей хозяйке, но с непрестанно звучащими в нем нотками сомнений, вызова и боли, которую пытаются не замечать, ей отвечал:

— Анна, все это так странно, что я не знаю, что мне делать, не знаю, что мне тебе сказать. Он не выходит из этой своей комнаты, он там все время сидит, работает, всегда такой спокойный, тихий; когда я чувствую, что больше ни минуты не в силах это выносить, я захожу к нему, он поднимает ко мне лицо и говорит: «Ну, мама, чем я могу тебе помочь?»

— Да, знаю, знаю.

— Тогда, естественно, я говорю какую-нибудь глупость, например: «Я вот подумала, что, может быть, ты хочешь чаю?» Обычно он отвечает, что нет, не хочет, конечно, очень вежливо, и вот я снова ухожу к себе. Теперь он начал учиться делать себе чай и кофе. И даже начал сам готовить себе еду.

— Он сам берется за чайники, кастрюли и все такое прочее?

— Да. Я просто цепенею. Я вынуждена с кухни уходить, он прекрасно понимает, что я при этом чувствую, и он мне говорит: «Мама, нет нужды беспокоиться, не бойся, я не обожгусь».

— Да, Молли, не знаю, что и сказать.

(Здесь обычно они обе замолкали, потому что было нечто такое, о чем они боялись заговорить.)

Потом Молли продолжала дальше:

— А люди, люди ко мне подходят, ох, знаешь, такие из себя все милые и добрые, ты понимаешь?

— Да, я тебя прекрасно понимаю.

— «Ваш бедный сын, несчастный Томми…» Я всегда знала, в каком мире мы живем, но теперь я это вижу с какой-то особой ясностью.

Анна это понимала хорошо, потому что их общие друзья и знакомые использовали ее в качестве мишени для реплик, на поверхности — добросердечных, но таящих в себе злорадство, тех реплик, которые они предпочли бы направить на саму Молли. «Конечно, очень жаль, что Молли тогда уехала, оставив мальчика на целый год». — «Не думаю, что эти вещи связаны друг с другом. Помимо всего прочего, она тогда уехала, только предварительно все тщательно продумав и взвесив». Или: «Конечно, они же развелись, их брак распался. Наверное, на Томми это повлияло больше, чем все мы могли предположить». «Ах да, конечно, разумеется, — им отвечала Анна, улыбаясь. — Вот и у меня — такая же история. Мой брак распался. Я так надеюсь, что моя Дженет не закончит тем же». И все равно, пока Анна защищала Молли, да и саму себя, оставалось что-то еще, что-то недосказанное, причина хорошо знакомой им обеим паники, нечто такое, что они боялись произнести вслух.

Это выражалось хотя бы в том простом факте, что не прошло ведь еще и полугода с тех пор, как она, Анна, звонила Молли домой, чтобы с ней просто поболтать, просила Молли передать что-нибудь Томми; частенько забегала к Молли и, бывало, заглядывала и к Томми поболтать; ходила к Молли на вечеринки, где Томми тоже был среди гостей; участвовала в жизни Молли, и в ее личной жизни, в том числе, все знала об отношениях подруги с мужчинами, о ее потребности в замужестве и о неудачах, которые она терпела на этом фронте, — а теперь все это, весь этот долгий, постепенный рост близости, весь этот путь длиною в год был перечеркнут, уничтожен. Теперь Анна звонила Молли только по самым что ни на есть практическим вопросам, потому что, даже если бы телефон не находился так близко к двери Томми, он ведь все равно развил в себе способность интуитивно знать, что люди говорят, он слышал это каким-то новым шестым чувством. Например, однажды позвонил Ричард, который все еще агрессивно обвинял во всем их обеих, и сказал:

— Ответь мне только «да» или «нет», мне больше ничего не нужно от тебя: я хотел бы отправить Томми отдохнуть, вместе с профессиональной сиделкой для слепых. Он поедет?

И, не успела Молли вымолвить хоть слово, Томми крикнул из своей комнаты:

— Скажи отцу, что у меня все хорошо. Скажи ему спасибо и передай, что завтра я сам позвоню ему.

Больше Анна никогда не навещала Молли легко и запросто, как раньше, не забегала к ней на вечерок, не заходила на минутку, просто так, когда оказывалась рядом с ее домом. Теперь она заранее, по телефону, предупреждала о своем визите, придя, звонила в дверь и слышала, как звук звонка вибрирует на верхнем этаже; при этом она была уверена, что Томми уже знает, кто к ним пришел. Открывалась дверь, за ней стояла Молли со знающей, болезненной, но все еще, хоть и наигранно, веселой улыбкой на лице. Они тут же шли на кухню, говорили о чем-нибудь нейтральном, ни на минуту не забывая о Томми за стеной. Они заваривали чай или варили кофе, и предлагали чашечку и Томми. Он всегда отказывался. Потом две женщины поднимались в ту комнату, которая раньше была спальней Молли, а теперь стала и спальней, и гостиной одновременно. И там они сидели, помимо своей воли непрестанно думая о мальчике-калеке, который находился прямо под ними и который теперь стал центром дома, в нем господствовал, который в каждое мгновение точно знал, что в этом доме происходит. Слепое, но всезнающее и вездесущее присутствие. Сначала Молли по привычке начинала болтать, делиться с Анной новостями и сплетнями из театральной жизни. Потом она вдруг замолкала, рот искривлялся в тревожной гримасе, глаза краснели от постоянно сдерживаемых слез. У нее теперь была такая «склонность»: внезапно и безо всяких предупреждении разрыдаться — на полуслове, в середине фразы, — расплакаться беспомощно и истерично, и тут же слезы подавить. Ее жизнь переменилась полностью. Она ходила в театр на работу, ходила в магазины за самым необходимым и возвращалась к себе домой, где в одиночестве сидела на кухне или в своей спальне-гостиной.