Неделю эти две женщины сидели у его больничной койки; ждали в соседних помещениях, пока врачи советовались, приходили к каким-то выводам и принимали меры; возвращались к Анне домой, чтобы немного побыть с Дженет; читали письма, в которых выражались соболезнования, и принимали знакомых, которые к ним заходили, чтоб их немного поддержать; а также пытались изыскать в себе резервы, чтобы хоть как-то общаться с Ричардом, который открыто обвинял их в случившемся. В течение всей этой недели, когда остановилось время и чувства тоже остановились (они спрашивали у себя и друг у друга, почему они не чувствуют ничего, кроме оцепенения и напряжения, хотя традиция, конечно, допускает и оправдывает такого рода реакцию), они говорили, хоть и кратко и, так сказать, пунктирно, поскольку обсуждаемые темы были им обеим известны так хорошо, о том, как Молли заботилась о Томми, о том, какие были отношения у Анны с Томми, пытаясь нащупать тот момент или же то событие, когда они определенно потерпели полное фиаско и не сумели дать Томми то, что ему было нужно. В том ли все дело, что Молли уезжала на год? Нет, она по-прежнему считала и чувствовала, что это был правильный поступок. Из-за того ли, что их собственные жизни были настолько бесформенными? Но разве они могли бы быть иными? Потому ли, что Анна что-то не то сказала, или чего-то не сказала, когда Томми заходил к ней в последний раз? Возможно, но они чувствовали, что не в этом дело; да и откуда им было это знать? Они не списывали случившуюся катастрофу на счет Ричарда; но, когда он принимался их обвинять, отвечали:
— Послушай, Ричард, нет смысла друг друга оскорблять. Вопрос весь в том, как можем мы ему теперь помочь?
У Томми оказался поврежденным зрительный нерв; Томми останется незрячим на всю жизнь. Мозг — не затронут, или, по крайней мере, все быстро должно восстановиться.
Врачи провозгласили, что Томми вне опасности, время снова вернулось в их жизнь, и Молли вся как-то сразу осела, она часами плакала, беспомощно и тихо. Анна была полностью погружена в заботы о ней и Дженет, которую ей нужно было уберечь от понимания того, что Томми пытался себя убить. Она употребила выражение «несчастный случай», но это было глупо, потому что теперь в глазах ребенка она читала страх: Дженет боялась, что в предметах повседневной обстановки и вообще в повседневной жизни сокрыта вероятность такого происшествия, которое ведет к лежанию в больнице, неподвижно, на спине, и к полной слепоте. И Анна изменила формулировку, объяснив, что Томми случайно себя ранил, когда чистил свой револьвер. Дженет тогда сказала, что у них дома нет револьвера; и Анна сказала, что нет, и никогда не будет, ну и так далее; и тревога оставила ее ребенка: Дженет успокоилась.
А Томми, который все это время оставался безмолвным, задрапированным в больничные покровы телом, лежащим в полутемном помещении, Томми, которого они, беспомощного и отданного на их попечение, все это время обихаживали, он, между тем, ожил, зашевелился и заговорил. И эта кучка людей — Молли, Анна, Ричард, Марион — люди, которые все это время стояли рядом с ним и ждали, сидели рядом с ним и ждали, мучились бессонницей во всю эту неделю безвременья, они вдруг поняли, как далеко в своем сознании они позволили ему уйти: Томми словно проскользнул куда-то в смерть, минуя их. Он заговорил, и это оказалось для них шоком. Поскольку это его свойство, это словно всех обвиняющее тяжкое упрямство, которое заставило его пытаться всадить пулю себе в мозг, изгладилось в их памяти, покинуло их мысли о нем, они привыкли видеть в Томми лишь жертву, лежащую в покровах бинтов и белых простыней. Его первые слова — а они были там все, все это слышали — звучали так:
— Вы все там, да? Так вот, я вас не вижу.
От того, как это было сказано, они все онемели. А он продолжил:
— А я действительноослеп, не так ли?
И снова то, как это прозвучало, лишило их возможности смягчить, а именно таков был их первый импульс, возвращение этого мальчика к жизни. Спустя мгновение, Молли сказала сыну правду. Вчетвером они стояли у его постели, смотрели вниз, на голову, незрячую под плотной пеленой бинтов, и всем, им всем, было невыносимо худо от ужаса и жалости, от мысли об одинокой и отважной битве, которую, должно быть, приходится вести ему сейчас. Однако Томми молчал. Он тихо и неподвижно лежал. Его руки, унаследованные им от отца, корявые и неуклюжие, были протянуты вдоль тела. Он их поднял, неловким движением соединил и уложил на груди, тем самым выражая свою готовность стерпеть все, что суждено. Но в этом его жесте было нечто такое, что заставило Молли и Анну обменяться взглядами, в которых была отнюдь не только жалость. В их взглядах читался ужас — они как будто не посмотрели друг на друга, а кивнули одна другой. Ричард увидел, как женщины поделились друг с другом этим чувством, и он буквально заскрипел зубами от ярости. Место было совсем неподходящим для ссор и споров; но, как только они вышли, он заговорил. Выйдя из больницы, они какое-то время шли все вместе, и только Марион немного от них отстала — она была настолько шокирована тем, что случилось с Томми, что прекратила пить, но она все еще, похоже, пребывала в каком-то своем мире, где все происходило в замедленном темпе. Ричард яростно набросился на Молли, испепеляя и Анну злым горячим взглядом, показывая тем самым что обращается он к ним обеим:
— А ты ведь очень мерзко поступила, да? Ты поступила непотребно, правда?
— Что? — сказала Молли, глядя поверх руки обнимавшей ее Анны. Теперь, когда они покинули больницу, Молли вся дрожала от подавляемых рыданий.
— Когда ты так вот, запросто, ему сказала, что он ослеп на всю оставшуюся жизнь. Как ты могла! Вот так!
— Он это знал, — ответила Анна, видя, что Молли потрясена настолько, что не в силах говорить, а также понимая, что он их обвиняет вовсе не в этом.
— Он это знал, он это знал, — зашипел Ричард. — Он только что пришел в себя, и тут же ты сообщаешь ему, что он ослеп навеки.
Анна, отвечая на его слова, но не на чувства, сказала:
— Он должен был это узнать.
Молли, не обращая никакого внимания на Ричарда, сказала Анне, продолжая их диалог, который начался в то самое мгновение, когда над койкой Томми они обменялись молчаливым, подтверждающим все опасения и полным страха взглядом:
— Анна, я думаю, что он еще раньше пришел в себя, он был уже в сознании, не знаю сколько. Он ждал, когда мы соберемся там все вместе, — похоже, ему все это даже нравится. Анна, ну разве это не ужасно?
И она забилась в истерических рыданиях, а Анна заметила:
— Не надо спускать все свои чувства на Молли.
Ричард, содрогаясь от отвращения, издал какое-то невнятное яростное мычание, резко развернулся на каблуках, бегом вернулся к Марион, которая, словно в тумане, брела за ними, нетерпеливым жестом схватил жену под руку и потащил ее через больничный газон, зеленый, радостный и симметрично размеченный яркими пятнами цветочных клумб. И он умчался на машине, с Марион, ни разу на них не оглянувшись, оставив их искать такси и добираться домой самостоятельно.
Ни на мгновение, ни разу Томми не утратил самообладания, ни разу он не сорвался. Не подавал он ни малейших признаков того, что мучим обрушившимся на него горем или страдает от жалости к себе. С той самой, с первой, минуты, с первых произнесенных им слов он был спокоен и терпелив, с любезной готовностью он шел во всем навстречу медсестрам и врачам, сотрудничая с ними, он с Анной, с Молли и даже с Ричардом трезво обсуждал все свои планы на будущее. Он был, как непрестанно повторяли медсестры — и не без нотки той тревожной неловкости, которую Молли с Анной понимали так хорошо, — «образцовым пациентом». Никогда в жизни, утверждали они — и повторяли это неоднократно, — не говоря уже о бедном парне, которому всего лишь двадцать лет, им не встречался человек, который перед лицом столь страшной участи так превосходно бы держался.
Ему было предложено хоть сколько-то побыть в другой больнице, где обучают самым необходимым навыкам тех, кто ослеп, но Томми настоял на том, что он немедленно отправится домой. Он не терял времени даром, за несколько недель в больнице он научился очень многому, и он уже мог есть и умываться самостоятельно, он мог обслуживать себя, мог медленно перемещаться по палате. Частенько Анна и Молли сидели и наблюдали за ним: снова нормальный и, судя по всему, такой же, как и раньше, не считая черной повязки поверх незрячих глаз, он двигался упрямо, терпеливо, от кровати к стулу, от стула до стены, с сосредоточенно поджатыми губами; волевые усилия сквозили в каждом, даже самом маленьком, движении. «Нет, спасибо вам, сестра, я справлюсь сам». «Нет, мама, пожалуйста, не помогай мне». «Нет, Анна, мне помощь не нужна». И помощь была и вправду ему не нужна.
