А страшнее всего было оставаться одной. Иногда по ночам мне снилось то, что было давным-давно, когда меня украли. Я видела яркий свет, белую-белую улицу, слышала жуткий крик черной птицы. А иногда еще слышала, как хрустнули кости в моей голове, когда меня сбил грузовик.
Тогда я забиралась в кровать к Хурии, прижималась к ее спине, крепко-крепко, будто боялась, что сейчас исчезну. От Хурии я впервые узнала, где родилась. Когда я рассказала ей про серьги, которые украла у меня Зохра, она сказала, что знает, где живет мое племя, хиляль, люди полумесяца, — за горами, на берегу большой пересохшей реки. И я мечтала, что когда-нибудь приду туда, в ту деревню, найду улицу, а в конце улицы меня будет ждать родная мать.
Но Хурия недолго прожила на постоялом дворе. Однажды утром она ушла. Не из-за своего мужа, нет. Это случилось из-за меня.
Как-то вечером мы с Хурией и ее друзьями отправились в ресторан на берегу моря. Мы долго ехали куда-то на машине по темным улицам и остановились у большого пустынного пляжа. Я была на заднем сиденье «мерседеса» у дверцы, а Хурия посередине, с мужчиной. Впереди сидели еще двое мужчин и светловолосая женщина. Они громко разговаривали на непонятном мне языке — я подумала, что это, наверно, русский. Я хорошо запомнила мужчину за рулем — он был большой и широкоплечий, как Абель, волосатый и с черной бородой. Еще я запомнила, что один глаз у него был голубой, а другой черный. В ресторане мы просидели довольно долго, наверно, до полуночи. Это был шикарный ресторан, со светильниками в виде канделябров, которые освещали песок на берегу и официантов в белом. Я весь вечер смотрела на темное море, на огни возвращавшихся к берегу рыбачьих лодок и отсветы далекого маяка. Светловолосая женщина говорила без умолку и громко смеялась, а мужчины ухаживали за Хурией. Ветер задувал в открытое окно, унося сигаретный дым. Я тайком выпила немного вина — водитель «мерседеса» дал мне глотнуть из своего бокала; вино было сладкое и густое и огнем обожгло горло. Он говорил со мной по-французски со странным, каким-то тяжелым акцентом, растягивая слова. Я так устала, что уснула прямо на банкетке у окна.
Проснулась я в машине, лежа одна на заднем сиденье. А надо мной склонился водитель, свет из ресторана падал на его курчавые волосы. До меня не сразу дошло, но, когда он запустил руку мне под платье, я проснулась по-настоящему. От вина меня тошнило. Я закричала невольно и не могла остановиться. Мне было страшно; водитель хотел зажать мне рот рукой, но я укусила его. Я орала ка резаная, царапалась и кусалась.
Хурия прибежала сразу. Она разъярилась еще сильней, чем я, оттащила водителя за шиворот, тузила его кулаками. И громко ругалась. Он пытался дать отпор, пятился по песку, а Хурия подняла большой камень и точно убила бы этого гада, если бы не подоспели остальные. Она все честила его последними словами, плакала, и я плакала тоже. Водитель успел обежать машину и закурил как ни в чем не бывало сигарету. Потом Хурия успокоилась и мы поехали обратно. Бородач вел машину, ни на кого не глядя, с сигаретой в зубах, никто ничего не говорил, даже русская помалкивала.
Нас высадили в Суйхе, и мы пешком пошли на постоялый двор. На улицах было еще много народу — кажется, вечер был субботний. На бульваре все скамейки были заняты, под каждой магнолией обнимались влюбленные парочки. Хурия купила два стакана чаю и пирожки. Мы еле передвигали ноги, и обе дрожали, как будто после аварии. Хурия не говорила о том, что произошло, только один раз обмолвилась: «Этот сукин сын сказал мне: пусть она спит, я побуду рядом, буду охранять ее, как отец».
Госпожа Джамиля узнала о том, что случилось на пляже. Но она вовсе не хотела, чтобы Хурия покинула постоялый двор. А та на следующее утро собрала чемоданчик, тот самый, с которым бродила у вокзала, когда ее встретила Тагадирт. И ушла, никому ничего не сказав. Может быть, вернулась к мужу, в Танжер. Много месяцев я ничего о ней не знала, но без нее мне было грустно, потому что она и вправду стала мне как сестра.
После этого госпожа Джамиля пыталась не отпускать меня с другими принцессами, но с Хурией я приохотилась к воле, и все запреты мне были нипочем. А с Айшой и Селимой я еще кое к чему приохотилась: научилась воровать.
Начала я с Селимой. Когда она принимала своего друга на постоялом дворе или шла с ним в ресторан, я увязывалась за ней. Садилась в уголке, прислонясь к двери и поджав ноги, как свернувшийся зверек, поджидала удобного случая. Друг Селимы был француз, учитель географии в лицее или что-то в этом роде, солидный человек. Он хорошо одевался, носил костюм из серой фланели, жилет и до блеска начищенные черные ботинки.
К Селиме он приходил часто, всегда водил ее ресторан в старый город, а после ужина они возвращались на постоялый двор и занимали комнату без окон. Он приносил мне конфеты, несколько раз давал монетки. Я сидела под дверью, будто охраняла их, как верная собачонка. А на самом деле ждала, когда им надолго станет не до меня, и на четвереньках вползала в комнату. Впотьмах я подкрадывалась к кровати. Чем занималась Селима с французом — это мне не было интересно. Я искала одежду. Учитель был человек аккуратный. Брюки он складывал, пиджак и жилет вешал на спинку стула. Мои пальцы, как проворные зверушки, юркали в карманы и вытаскивали все, что находили: часы-луковицу, золотое обручальное кольцо, бумажник, пухлый от банкнот и раздутый от монет, красивую ручку с золотой инкрустацией. Я уносила свою добычу на галерею, чтобы рассмотреть при свете дня, брала себе немного бумажных денег и мелочи, а иногда и какую-нибудь понравившуюся вещицу — перламутровые запонки, маленькую синюю ручку.
Я думаю, что учитель в конце концов что-то заподозрил, потому что однажды он принес мне подарок, красивый серебряный браслет в коробочке, и, протягивая его, сказал: «Вот это действительно твое». Он был добрый, и я устыдилась, что у него воровала, но ничего не могла с собой поделать, руки так и чесались. Я вовсе не со зла этим занималась, скорее это было что-то вроде игры. Деньги мне были не нужны. Разве что на подарки Селиме, Айше и другим принцессам, а так — зачем они, деньги?
Потом, с Айшой, я стала воровать в магазинах. Она брала меня с собой в центр города, мы вместе заходили в лавки, и, пока она покупала сладости, я запихивала в карманы все, что под руку попадалось: шоколадки, банки сардин, печенье, изюм. На улице я так и зыркала глазами по сторонам, ища, где бы еще что стянуть. Мне уже и спутница была не нужна. Я знала, что до меня, маленькой и черной, людям дела нет. Невидимка, да и только. Но на базаре скоро делать стало нечего. Торговцы меня засекли, я чувствовала, как их глаза следят за каждым моим движением.
Тогда мы стали уходить с Айшой далеко-далеко, до самого Приморского квартала, туда, где были красивые виллы, новые многоэтажные дома и сады. Айша любила бродить по торговым центрам, а я тем временем отправлялась на кладбище, чтобы посмотреть на море.
Вот где я чувствовала себя в безопасности. Было спокойно и тихо и не видно городской суеты. Мне казалось, будто я жила здесь всегда. Я садилась на могильные холмики и вдыхала медовый аромат каких-то маленьких, мясистых растений с розовыми цветочками. Гладила ладошкой землю вокруг могил.
В этом месте я разговаривала с Лаллой Асмой. Я ведь даже не знала, где ее похоронили. Она была еврейкой, так что вряд ли упокоилась среди мусульман. Но это не имело значения: здесь, на кладбище, я чувствовала, что она совсем рядом и может услышать меня. Я рассказывала ей, как живу. Не все, урывками, входить в подробности не хотелось. «Бабушка, — говорила я, — вы были бы недовольны мной. Вы учили меня не брать чужое и всегда говорить правду, а теперь я такая воровка и лгунья, какой другой и на свете нет».
Мне было грустно вот так, сквозь землю говорить с Лаллой Асмой. Я роняла слезинку, но она тут же высыхала на ветру. Так красиво было в этом месте, розовели холмики в цветах, белели безымянные надгробные камни, на которых едва виднелись стертые строчки Корана, а вдали синело море, парили в небе чайки, скользили по ветру, кося на меня красными злыми глазами. На кладбище было видимо-невидимо белок. Они словно из могил выскакивали. Наверно, жили вместе с покойниками, может, даже грызли их зубы как орешки.
