— Чай, пожалуйста.

— Конечно чай.

Ее униформа была слишком хорошо пошита для советского швейцарца. На столе перед ней лежал бамбуковый хлыст с роговым набалдашником. Кабинет был обставлен исключительно просто, но со своеобразной элегантностью. Лампа с абажуром из рисовой бумаги, дивизионная карта Швейцарской Советской Республики на стене, два кривошипных привода для открывания окон, два стула, простая походная кровать, на ней — аккуратно сложенное войлочное одеяло. С партийной точки зрения она принадлежала к среднему крылу Альянса Тургау, что подозрительным не считалось, хотя и не совсем соответствовало линии партии. В моей записной книжке значилось подчеркнутое черной ручкой слово

Под ним стоял вопрос:

— Пожалуйста, комиссар. — Чайная чашка небесного цвета в ее ладони казалась прозрачной.

— Это — особый апельсиновый горный чай из верхнего Хиндустана. По сравнению с этими горами наши горы здесь в ШСР кажутся могильными холмиками. Как он вам? Он называется…

— … любимый чай генерала Лаля.

— Да, да, верно. Это может случиться и с нами, если мы не будем осторожными. — Фавр улыбнулась и опустила глаза, что выглядело очень привлекательно. — Униформа апельсинового цвета и апельсиновый чай. Когнитивный диссонанс. Чувствуете?

Я улыбнулся в ответ. С ней, пожалуй, будет труднее, чем с вокзальным телеграфистом. Кому она сочувствует? Не корейцам же? А может быть, все-таки Лалю? ШСР многого добилась, и, несмотря на это, византийское смешение, почти сюрреалистическая сложность ее военных союзов и их теней — мнимых союзов, у которых были свои тени, даже по прошествии стольких лет не переставали меня удивлять.

— Вас, вероятно, не приняли в штабе, поэтому вы пришли ко мне.

— Возможно, товарищ дивизионер. Как вы думаете, почему штаб не хочет меня видеть?

— Мы здесь на фронте, комиссар. Политики и военные контактируют друг с другом только по вечерам, когда молчат пушки.

— Так это и происходит сейчас и продолжается уже целую неделю. А мое отделение в это время должно организовать наступление. Вы это знаете так же хорошо, как и я.

— Ну и что?

— Политический комиссариат требует от Совета кантона в Ной-Берне участия в боевых действиях в соответствии с военным правом ШСР. И прежде всего нам нужна дисциплина. Никаких безобразий, погромов, депортаций, самовольных расстрелов.

— Германские фашисты ничего другого и не заслужили. Вспомните резню в Гейдельберге, в Базеле. В Линце целую бригаду расстреляли из пулемета, хотя они и сдались на милость победителям. Когда кончились патроны, солдат добивали лопатами и топорами. Немцы понимают только одно: жестокость и еще раз жестокость. Мы родились и умрем во время войны.

— И только потому, что мы говорим на одном языке, нужно заталкивать людей под лед?

— Да, мы тоже говорим по-немецки. По иронии судьбы мы говорим так же, как и наши враги. Неужели это свидетельствует о нашем родстве?!

— Тогда мы ничем не отличаемся от Эртегюна. Это не наш путь.

Фавр опять улыбнулась, но уже не показалась мне привлекательной, как вначале.

— Такой человек, как вы, должен его знать, наш путь.

— Какой такой?

— Ладно, не будем. Кого затолкали под лед?

— Фон Колча. Его офицеров.

— Откуда вы это знаете?

— Мой долг — знать положение вещей.

— Знать положение вещей опасно, товарищ конфедерат.

— Вы мне угрожаете? Комиссару Ной-Берна? — Я обогнул письменный стол и стал позади нее. Фавр озадаченно завертела головой во все стороны. Ее высокие конской кожи начищенные до блеска орехового цвета сапоги скрипели.

— В конце концов, немец фон Колч был маршалом, то есть, с политической точки зрения, не таким уж незначительным пленным. Его следовало доставить в Ной-Берн вместо того чтобы казнить в Швейцарском Зальцбурге.

— Но я об этом не знала.

— Это вас никак не оправдывает. Вы — коммунистка. А действовали без ведома партии.

— У вас есть что-то против меня лично, товарищ конфедерат? А, ну да… Это все потому, что я — женщина. Понимаю…

— Нет. — Теперь улыбнулся я. — Видите ли, ваша униформа кажется мне несколько нескромной, дивизионер Фавр. А от декаданса до ненадежности — небольшой шаг. — Я закурил и сел с папиросой на край ее стола. — Офицеры нашей армии, как раз офицеры Тургау, и за меньшие проступки лишались своего звания.

— Хорошо, согласна. Это было ошибкой. Он — не такой, этот комиссар, как я его себе представляла. Моя ошибка. — Она скрестила руки на груди. — Мне нужно было вас проинформировать. Да, верно. — Она указала на мою униформу. — Но нам еще сложно привыкнуть к тому, что люди, подобные вам, могут отдавать приказы.

Она отвернулась к окну. Я молчал, потому что знал, что будет дальше.

— Африка, — сказала она. — Первый континент. Наше приключение, тыл. Тепло. Трава. Солнце. Дети бегают босиком, не так ли? Я там еще никогда не была. Швейцария, она за многое благодарна Африке.

Я посмотрел в окно. Светило солнце. Ветви клена бесшумно освобождались от снежного груза. Она подошла к кабинету, [7]открыла стеклянную дверцу, налила в стакан водки и покачала головой.

— Мне нужно было об этом доложить.

— Я тоже так думаю. Но это уже отмечено в вашей учетной карточке, Фавр. Уже отмечено, и промахи будут накапливаться. Исправлять сейчас уже поздно.

— Вы неумолимее нас, комиссар. Но меня это не удивляет. В конечном счете, это мы вас сделали такими. — Она отхлебнула глоток. Было одиннадцать часов утра. — Но вы ведь пришли не для того, чтобы сделать мне выговор по поводу какого-то немецкого кокаинщика. Что вам от меня нужно?

Я полистал записную книжку.

— Что вы знаете о Бражинском?

— О, вы даже пишете? Очень интересно. Вы имеете в виду польского врача, полковника Бражинского? У него маленький магазинчик на Мюнстергассе. Морфий, виноводочные, мясные консервы, собачьи шкуры, маленькие зонды — весь его товар. Этим он торгует уже много лет, и при Эртегюне тоже торговал. А он случайно не еврей? Его бы следовало арестовать.

— Ваши антисемитские настроения не только мне лично неприятны, это империалистская, фашистская и германская черта. Это — позиция врага. Я думаю, что услышал уже достаточно. До свидания, Фавр. — Я закрыл свою записную книжку и встал, чтобы уйти. — Помните об учетной карточке.

— Подождите, комиссар, подождите. — Она, смеясь, подняла руки вверх. — Сдаюсь. Затмение, как от дымовой шашки. Но… вам это нужно знать. Бражинский… он достиг сатори. [8]

— Сатори? А где это?

—  Где— отлично сказано! Только аппаратчик может задать такой вопрос. Не думала, что наши южные друзья так продвинулись. Где находится сатори, комиссар? Пойдемте, я объясню. Но не здесь.

Она накинула на плечи пальто, допила водку и взяла свой хлыст.

— Я знаю одну надежную забегаловку, там, внизу, на Фриктреппе. — Проходя мимо стола, она взяла одну из палочек и протянула мне. — Смотрите, комиссар, как все подходит. Какое чудесное совпадение! Гу. Сорок четвертая гексаграмма. Встречный.

Это был кабачок без названия в нижней части Фриктреппе. Фавр резко толкнула сапогом дверь. В прокуренном темном помещении мы бросили свои пальто на лавку и сели напротив друг друга. Она поставила хлыст рядом к стене, проделала пальцем глазок на замерзшем стекле и стала смотреть на бегущую под окном Аару.

За нашими спинами несколько красногвардейцев курили и пили пенистое мбеге и шнапс из горечавки, который подавали в маленьких стопках. Они делали вид, что не видят нас. Хозяин коротко на нас взглянул, что-то пробормотал и принес на наш стол две тяжелые кружки. Мбеге, ибвату или мункойо [9] были не совсем легальными в ШСР, но и не под запретом. Пиво нам привозили из Верхней Италии через Альпы в маленьких бочках, на ослах и мулах.