В хижине было тихо. Лежащий в углу ужасный Уриель начал тихо хрипеть и стонать, из его головы текла кровь. Сидя на полу, я, насколько это было возможно, почистил униформу. Пару секунд посидел с закрытыми глазами, а потом пошел, шатаясь, все еще под действием дифенгидрамина, на улицу и сначала растер себе лицо, а потом, сняв китель и шерстяную рубашку, обтерся по пояс ледяным снегом. Через пару часов должно было стемнеть. Я пошел, проваливаясь в снегу, к своему коню, взял «маннлихер», зарядил его, обуреваемый внезапным сильным желанием застрелить скулящего там, в хижине, карлика. Щелчок карабина, выстрел, птицы.

Я снова оделся, запретив себе подобные мысли, взял вещмешки и вскочил на коня. Это было бы трусливое убийство, я был бы не лучше Бражинского, убившего аппенцелльцев в лесу. Уриель начал громко плакать в своей хижине. Я поскакал дальше под серым небом на юг и очень скоро перестал слышать его рыдания.

Когда стало слишком темно для того, чтобы скакать дальше, я остановился недалеко от какой-то деревни. Казалось, люди покинули это местечко, представлявшее собой несколько дворов, построенных вокруг старой сгоревшей и разрушенной церкви. Но мне не хотелось проверять, так ли это было на самом деле. Я привязал лошадь к поваленному телеграфному столбу, расстелил свои два одеяла, пожевал кусочек сушеной ньямы, лег на одеяла, прислонившись головой к столбу, и положил в рот немного снега. Поднялся ветер, холод пополз по телу, но я чувствовал, что внутри меня еще много тепла, которого хватит на несколько часов. Я уже засыпал и видел себя на зеленых склонах гор Мландже, когда услышал донесшийся издалека звук закрывающейся двери. Открыв глаза, я увидел в деревне, по ту сторону поля, свет фонаря.

Я двигался медленно. Маленьким ножичком я срезал кончик перчатки на правом указательном пальце и взял в руки «маннлихер». Кто-то действительно шел по деревне с керосиновой лампой. Это были немецкие партизаны или крестьяне. Я видел очертания двух, или нет — трех человек. Я затаил дыхание, чтобы лучше слышать. Детский плач, два мужских голоса, потом удар, похоже, деревом о дерево, приглушенный крик, тишина, что-то тяжелое проволокли по земле, огонек лампы колебался туда-сюда и пропал вместе с тенями людей в одном из домов. Через некоторое время в окне загорелся свет.

Я поднялся, опираясь на телеграфный столб, и пошел через поле с карабином в руках, держа голый палец на спусковом крючке. Осторожно, шаг за шагом, я шел, не выпуская из поля зрения желтый свет лампы и танцующие в нем тени. На полпути я остановился. Под моим правым сапогом щелкнуло что-то металлическое. Я закрыл глаза. Тоненькая струйка потекла у меня за ухом на затылок. Лед. Мины. Минное поле. У меня было ощущение, будто я обмочился. Но я не почувствовал, как моча растекается по ногам. Итак, я оказался здесь. Я сам видел действие противотанковых мин под Швейцарским Зальцбургом. А может быть, я наступил на спусковое устройство газометной мины. Также возможно, что это была фосгеновая мина, или мина с галлюциногенной бензоловой кислотой, или простая «мина-лягушка» с взрывателем, отрывающая ноги от туловища. Мне нельзя было двигаться, это было все, что следовало делать. Второго щелчка я бы не услышал. Как долго можно простоять вот так ночью?

Свет в окне на другой стороне поля все еще горел. Я с трудом боролся с нечеловечески сильным желанием громко закричать. Началась дрожь в ногах, сначала еле заметная, откуда-то изнутри, потом — все сильнее. Я обхватил руками бедра — они были как каучуковые. Мина пульсировала под моим сапогом. Бога нет. Мы родились в войну, и во время войны нам суждено умереть. Фавр спросила меня, всему ли я верил. Горы и птицы. Вот она — смерть. Она длилась долго. Для этого я родился на свет. Ex nihilo, [24]мван. Я закричал что было сил.

Люди бросили в доме свои дела и прибежали на край поля. Керосиновая лампа была направлена на меня, расстояние между нами было метров тридцать, у обоих было оружие. Это были немецкие партизаны в широких черных пальто. У одного на плечах была собачья шкура, голову которой он натянул на свою голову. Он выплюнул в снег что-то мягкое и темное. Больше повинуясь рефлексу, я поднял карабин. Стрелять я не отважился из-за возможной отдачи.

— Господи! Смотрите! Негритянская свинья!

— Эй! Почему он не стреляет? Прикончи его, приятель!

— Эта обезьяна стоит посередине минного поля, вероятно, прямо на мине. Пулю можно и сэкономить.

— Стоит как пригвожденный на своей собственной швейцарской мине! — веселился парень. — А знаешь что, ублюдок? Мы тут побаловались с одной маленькой швейцаркой, слышишь, ты, негр? Мы ее тоже хорошенько пригвоздили. Оказалась слишком тесной для двоих. Теперь она сдохла. Я закусал ее до смерти. — Он, смеясь, повернул лампу так близко к себе, что она осветила его татуированное лицо, и я увидел испачканный кровью рот. — Когда-нибудь ты устанешь, проголодаешься или захочешь пить, негр. И тогда ба-бах!

Тот, что был с татуировкой на лице, вытер рукавом рот и снова сплюнул. Потом оба немца захохотали и пошли по снегу по направлению к дому. Я поднял свой кольт и прижал дуло к щеке. Лампа была четко между ними. Я прицелился в их спины и быстро нажал раз пять на курок. Лампа взлетела в воздух и разбилась о землю, а оба немца упали лицом в снег. Эхо выстрелов жестяным звуком отозвалось в ночи. Моя нога больше не дрожала, мина не взорвалась. Наступило ощущение бесконечного равнодушия. Лампа зашипела и погасла, на снегу видны были только смутные очертания обоих мертвецов. Тепло под сапогом. Война. Мне нельзя спать. Но я мог бы и свалиться.

Через полчаса такого стояния в тишине, во время которого я снова вернулся в Африку, я услышал сзади какое-то шебуршание и увидел слабый свет масляной лампы.

— Ты не спросил меня, почему я умею говорить на языке чива, господин.

Я осторожно, насколько это было возможно, обернулся. Это был карлик Уриель. Он следовал за мной и теперь стоял у поваленного телеграфного столба, шагах в тридцати от меня, и, улыбаясь, гладил рукой моего коня.

— Уриель.

— Да, это я. Вот так мы и встречаемся еще раз, как это описано в Библии, — сказал он, посмеиваясь.

— Да.

— Ты стоишь на мине, господин. Поэтому ты не двигаешься. Тебе нельзя двигаться, но Уриель тебе поможет, хотя ты страшно избил бедного карлика. Я помогу…

— Я не верю в книгу, о которой ты говоришь.

— И все равно Уриель тебе поможет. Смотри.

И Уриель медленно ступил на поле, держа масляную лампу близко к земле и четко шагая по моим следам.

— Так. Очень осторожно. — Он снова засмеялся.

— Брось. Оставайся там.

— Я услышал выстрелы и сразу узнал, где ты. Будь покоен. Уриель идет к тебе. Не бойся.

Шаг за шагом он приближался. Если он подорвется на мине, фосген разлетится за миллисекунды, мы вдохнем его, электрические поля в мозгу ослабнут, все погаснет. Я цеплялся за жизнь, я не хотел умирать. Фавр была там, хиндустанцы, Бражинский и его сатори, о котором она говорила, такое состояние, ощущение настоящего, новый язык, война, эта ужасная жизнь, нет, я еще не хотел умирать, не сейчас, может быть, через полчаса, но не сейчас.

Дойдя до меня по моим же следам, Уриель остановился и обхватил руками мои ноги.

— А вот и мы, — сказал он и выдохнул.

— Уриель, уходи.

— Ты ничего не сможешь со мной сделать. Я вот он. Других ты убил. Это помогло? — Он начал что-то напевать, поставил масляную лампу в снег и вытащил из своей куртки металлическую пластину величиной не больше книги. Я видел пятна супа на его одежде, шишки и замерзшую кровавую корку на лбу, там, где я стукнул его кастрюлей.