– Простите, что прерываю вас, – произнес я по-английски.
– No understand. You speak German?[44] – спросил один из них. На нем была маленькая шапка, хотя стояла изрядная жара. Выяснилось, что все говорили по-немецки – они изучали в ГД Р машиностроение. Несколько человек, высоко подняв руки, изобразили клубок и прокричали: «Братство!», «Социалистическое братство!» и «Добро пожаловать в Монголию!» – а потом все они подняли бокалы с пивом. Монгол в шапке пододвинул мне полный бокал: дескать, я должен с ними выпить.
– Что вы делаете в нашей прекрасной Монголии? Бизнез? Дела? – поинтересовался один из монголов. На нем был распахнутый у ворота белоснежный тренировочный костюм из аэростатного шелка, а под ним ничего, так что был виден его загорелый, могучий живот.
– Я турист. Мне бы очень хотелось отведать боодкха, – сказал я.
– Чего-чего?
– Боодкха.
– Боодкха?
– Да, боодкха.
– А-а-а – боодкха!
На их лицах теперь разлилось выражение крайнего восхищения; одни зачмокали, другие поднесли ко рту два пальца и облизали их, человек в шапке потер себе живот.
– Боодкх делает нас сильными!
– Боодкх придает нам энергии!
– И прежде всего обостряет зрение.
– Но вы должны поесть его до сентября, пока сурок не набрал зимнего жира!
– Нет, нет! Только в сентябре он по-настоящему вкусный и масляный!
– Неправильно! Если мясо слишком жирное, оно становится терпким и плохо пахнет!
– Что ты сказал? – спросил человек в тренировочном костюме.
– А ну-ка, повтори! – произнес другой и схватил третьего за шею.
Казалось, они позабыли, что я еще нахожусь здесь.
– Прошу прощения, хм-м, его готовят на газовой горелке? – спросил я.
– Да, совершенно верно. Это правильный способ жарки. Используют газовую горелку.
– А как быть с бубонной чумой? – продолжал я расспрашивать. Мужчины засмеялись и замахали руками.
– Только трусы и китайцы боятся бубонной чумы, – сказали они.
– А в каком же ресторане я могу теперь попробовать боодкха? – спросил я. Здесь, в «Ханском трактире», имелись только немецкие блюда – в красиво оформленном меню значились курица под соусом карри и шницель, гуляш со сливками и телячьи сосиски, гавайский тост, запеченный камамбер с брусникой и Toffifee.
– Сурка вы получите, только отправившись за город, в сельских юртах, – сказал монгол в шапке – звали его Дажравдан. – Мы можем завтра для вас это организовать. У вас уже есть какие-то планы на сегодняшний вечер?
– Собственно говоря, нет.
– В таком случае пойдемте со мной на Народный стадион, там состоится концерт. Вы – мой гость.
– Да, с удовольствием, почему бы нет. А что это за концерт?
– Сегодня вечером выступает диджей Бобо.
Итак я со свои новым монгольским другом Дажравданом отправился на концерт диджея Бобо в Улан-Баторе.
Очень рано утром на следующий день рядом с моей кроватью в гостинице зазвонил телефон. Вечер получился очень жесткий. Дажравдан настаивал, чтобы мы литрами пили ферментированное кобылье молоко, а также танцевали под каждую мелодию швейцарского танцевального жокея. На концерт явились около восьми тысяч монголов, и воодушевленный рев голосов, когда Бобо на сцене представлял свои несколько странные вещи, был оглушительным. Будильник показывал без четверти шесть. Голова у меня трещала.
– Алло?
– Мой друг, – это Дажравдан. Спускайтесь, пожалуйста, в вестибюль. Я нанял машину.
– В такой час?
– Да, разумеется. Посмотрите, пожалуйста, в окно!
Я встал, завернулся в гостиничную простыню и вышел на балкон. Солнце стояло уже высоко в небе – дни короткого монгольского лета были длинными и жаркими. Внизу во дворе гостиницы стоял Дажравдан перед «мерседесом» баклажанного цвета и махал мне рукой. Рядом с ним, покуривая трубку, стояли еще более крупный мужчина и очень маленькая, ужасного вида женщина.
– Выходите, поедем кушать боодкха! Спускайтесь же! – прокричал он мне.
Дажравдан потряс мне руку, а потом так увесисто хлопнул меня по плечу, что я едва не свалился. Он представил мне только водителя, который выбивал трубку о каблук своего левого армейского сапога, и затем госпожу Отгонбайер, которая, мол, доставит меня в сельскую местность для кушанья боодкха. Сам же он, по его словам, не мог, к сожалению, к нам присоединиться, поскольку что-то с кобыльим молоком оказалось неладно, а что именно, он и сам толком не понимал.
Сиденья «мерседеса 190» были покрыты белыми пятнами, левая фара выбита. Впереди сел водитель, звали его Батта. Рядом с ним разместилась госпожа Отгонбайер, а сзади – я. Мы проехали через пригороды, застроенные панельными домами, которые в свете утреннего солнца светились желтым и белым. У бордюров сидели маленькие мальчишки, уткнувшие носы в полиэтиленовые пакеты с растворителем, и махали нам.
– Это пригороды, – сказала госпожа Отгонбайер и указала на пригороды.
Я сделал неудачную попытку пошутить и указал на нюхающих мальчишек:
– А это плоды социализма.
– Хмм, – произнесла госпожа Отгонбайер. Она была служащей полугосударственного туристического бюро «Юулхин» и решительной экскоммунисткой. У нее были короткие черные волосы, а на носу – бифокальные очки, которые она снимала, когда говорила, обернувшись на заднее сиденье, чтобы придать своим словам выразительность. В коммунистический период она изучала металлургию в Екатеринбурге – тогдашнем Свердловске – а вот теперь стала экскурсоводом.
– Это, пожалуй, скорее плоды капитализма. Раньше ничего подобного не было, – сказала она серьезно.
– Хмм, – произнес я.
Мы выехали из города, и внезапно окрест нас раскинулся широкий, распахнутый сельский простор. Стада коз паслись на обочине, на горизонте виднелись очертания верблюжьего табуна, который неторопливой рысью исчезал за пологими зелеными холмами.
Батта, шофер, запел песню. Из его горла исходили странные звуки – высокий тон одновременно с гулким, низким тоном. Госпожа Отгонбайер объяснила, что это монгольский хеемий, гортанное пение. Батта пел песню о двух пастухах, которые полюбили одну и ту же женщину; это одна из тех песен, сказал он, какие поются во время долгих, монотонных поездок, чтобы не задремать. Звучала песня удивительно красиво, но очень однообразно и гипнотически. Я заложил пальцем страницу биографии барона фон Унгерн-Штернберга[45] и заснул.
Батта, который раньше был водителем танка в монгольской армии – «танкистом»[46], как он выразился, тоже опять и опять начинал клевать носом. Тогда мерседес, покачивая, вело то вправо, то влево, время от времени он вскидывал голову, несколько минут пел горлом следующую песню, затем глаза у него опять слипались.
– Будьте, пожалуйста, осторожны. – Я внезапно совершенно проснулся. Мы как раз проезжали по какому-то мосту, под которым валялся джип – он перевернулся. Водитель, видимо, задремал.
– Я только делаю вид, что сплю, – сказал Батта.
– А зачем вы так делаете?
– Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказал Батта. – Я был танкистом.
– Но танк, тот ведь везде проедет, а автомобиль нет. Автомобиль может и перевернуться.
Теперь нам пришлось поддерживать Батту в бодрствующем состоянии. Солнце выжигало зеленую степь, мы ехали на скорости восемьдесят километров, мелкая саранча запрыгивала в открытые окна.
– Госпожа Отгонбайер, скажите же, наконец, что-нибудь по этому поводу, – сказал я.
– По-моему, мы ненавидим китайцев, – сказала госпожа Отгонбайер и снова заснула.
Батта извлек из полиэтиленового пакета кассету, вставил ее, и внезапно все снова проснулись – это были знаменитые хиты Boney M. Батта, госпожа Отгонбайер и я начали подпевать, и так мы катили километр за километром по бесконечному монгольскому простору, хором распевая ‘Ra-ra-Rasputin’, ‘Ma Baker’, ‘Sunny’, ’Hooray! Hooray! It’s a holi-holi-day!’ ‘Rivers of Babylon’. Что-то в мировых хитах Франка Фариана монголам, похоже, явно очень нравилось. Я попытался объяснить обоим, что в действительности все песни Франку Фариану напели две домработницы из Саара, нет, что весь сборник – мошенничество, однако запутался в своих объяснениях, и, в конце концов, Батта и госпожа Отгонбайер, потеряв интерес, махнули на все рукой.
