Рупор социалистов Ниццы и заклятый враг того самого Жака Медсена, что едва не женился на твоей жене, Пьер Жосле вроде бы никак не мог общаться с твоими друзьями из лагеря правых… Но, как ни странно, в те времена все было иначе. Не знаю, может, нынче политики поглупели. Только если раньше юмор примирял людей, то теперь, наоборот, разъединяет.

С друзьями по «Лайонс Клаб» [41]Дюшато, Мартеном, Полетто и другими вы каждый год давали удивительные спектакли в пользу собак-поводырей. Как-то раз ты вырядился в мундир наполеоновского солдата и устроил потрясающую лотерею, чтобы найти человека-поводыря для ослепшей немецкой овчарки. Люди покупали билеты забавы ради, ни секунды не веря твоим словам, хотя ты все это устроил на полном серьезе и спас от эвтаназии старого пса, который двенадцать лет верой и правдой служил слепым, пока сам не ослеп.

Уже на пенсии ты подружился с Капони и Кальви. Вы вместе защищали в Париже интересы Национальной ассоциации почетных адвокатов и были бы неразлучны, кабы эти хлюпики не отправлялись спать в десять вечера вместо того, чтобы всю ночь шататься с тобой по кабакам.

Были у тебя и молодые друзья, вроде савойцев Франсуа и Жана-Ива, а среди сорокалетних первым другом стал хирург Маэстр о , соавтор твоих последних воскресений. Мишель, Люси, Сильве-на и другие артисты из театра «Ла Семез» частенько давали тебе роли в своих спектаклях, а Жерар и Жинетт уговорили войти в муниципальный совет. Ты с первого взгляда очаровывал внуков старинных приятелей и зачастую понимал их лучше, чем дедов: время идет, и друзья меняются. Старики тебя раздражали, а молодые принимали за своего. Именно они, чужие дети, тронули меня сильнее других, когда плакали у твоего гроба. И не счесть, сколько на свете людей считали тебя отцом, дедом, прадедом. Порой ты слишком рьяно, зато от чистого сердца боролся за всеобщую любовь. «Ваш отец умел заполнять собой пространство», — сказал мне твой старый друг депутат Паскини и несколько недель спустя последовал за тобой.

А еще был монсеньор Дом а , с которым вы всю жизнь друг друга спасали. Самое долгое сражение за честь друга в твоей жизни. Я хорошо помню этого высокого тощего человека, погруженного во вселенскую печаль из-за клеветы, возведенной на него собратьями во Христе. Ему понравилась моя первая книга, и он через тебя попросил переписать «помягче и покрасивее» его письмо к папе Иоанну Павлу II. Я углубился в изучение его досье. Оно меня потрясло.

Вас обоих мобилизовали в 1939 году и отправили на Альпийский фронт. Сразу после заключения перемирия твой друг вступил в Сопротивление. Прикрываясь «фасадом» провишистской спортивной ассоциации, ты помогал ему прятать и переправлять за границу евреев и коммунистов, которых выслеживали гестапо и милиция [42]… В послевоенные годы духовенство сурово осудило сотрудничество аббата с компартией, а непримиримая позиция епископа Ниццы спровоцировала волну обвинительных писем в Ватикан, и Альфред Дома навсегда лишился надежды получить епископский сан.

В 1943-м ты всеми правдами и неправдами вырвал его из лап гестапо, двумя годами позже он ринулся спасать тебя от карающего меча антифашистов. С тех пор ты со всем пылом христианской любви, призвав на помощь весь свой адвокатский опыт, пытался реабилитировать его перед лицом церкви, но не преуспел. Монсеньор Дома был оправдан гражданским судом, но Ватикан своих санкций не снял. Наше письмо папе римскому — письмо последней надежды — осталось без ответа.

Римская католическая церковь не сочла нужным снять с Альфреда Дома подозрения в симпатиях к коммунистам, зато иерусалимский Мемориальный музей «Яд Вашем» наградил прелата медалью праведников, а мэрия Ниццы в 1998 году назвала в его честь улицу. Инициатором выступил президент студенческой ассоциации Жан-Марк Жиом. Он попросил тебя о поддержке, и то, что студент вступился за честь твоего покойного друга, доставило тебе в конце жизни невероятную радость.

Под конец жизни судьба преподнесла тебе еще один подарок. «Потерянные» фламандские кузены прочли мои книги, вышли на связь, и в восемьдесят лет ты обрел семью, воссоединился с родственниками, которых тебе так недоставало. Они оказались тебе под стать — крепкие работяги, бонвиваны, любили сытную еду, веселую шутку и никогда не кривили душой. Через Питера и Иоланду ты свел дружбу с монсеньором Яном ван Ковелартом — последним епископом Инонго в те времена, когда Демократическая Республика Конго еще была бельгийской колонией. Колонизаторы люто его ненавидели, потому что он прямо заявил туземцам: «Мы здесь для того, чтобы вы поскорее научились обходиться без нас».

Ты был изумлен, узнав, что этот выдающийся каноник, этот резвый бородатый коротышка, похожий на героя комиксов Эрже, [43]приезжал в 1960-м в Ниццу, чтобы по поручению Ватикана изучать дело твоего друга Дома. Ты передал ему папку со всеми документами, и он прозрел. При разбирательстве дела Яна ван Ковеларта ознакомили только с доносами и сообщили официальное мнение епископата, чтобы пастырь-либерал не копал слишком глубоко.

— Как жаль, кузен Рене, что мы тогда не были знакомы. Я составил бы совсем иной отчет.

Увы, Альфред Дома ушел из жизни с разбитым сердцем — несмотря на медаль праведника, почетный титул монсеньора и улицу, названную в его честь посмертно.

Я, кажется, перебрал всех твоих удивительных друзей, которые так украшали мою молодость, и вдруг засомневался. Те же Жан Ануй, Фелисьен Марсо, Мишель Деон, Антуан Блонден и Фредерик Дар, [44]которых ты лично не знал, но творчество которых так ценил и сумел свое восхищение ими передать мне, много лет спустя удостоили меня своей дружбы, но я все равно ощущал твое первенство. А были ли у меня друзья помимо твоих? И был ли у меня хоть один друг, который стал и твоим? Да, был.

Я познакомился с Ришаром Кароном в семнадцать лет. Он был членом жюри конкурса сценаристов на канале «Франс-3» и вручал мне вторую премию на книжном фестивале в Ницце. Автор множества детективов и телесценариев, добрейшей души человек, забулдыга и убежденный монархист, он гордился своим давно обнищавшим родом, бегал по судам, но добился только того, что гектар колючих кустарников, покрывающих развалины его родового замка, объявили не подлежащим застройке. С виду он был миниатюрной копией Алека Гинесса из фильма «Мост через реку Квай». Ришару понравилось, как я пишу. Как раз тогда он только что потерял сына, моего ровесника, который утонул у него на глазах. Мы стали закадычными друзьями.

Каждый раз, когда я приезжал в Париж на переговоры с издателями, Ришар водил меня в ресторан «Белман», на улицу Франциска I, уверяя, что позволит мне заплатить по счету сразу после выхода моей первой книги. Я зарабатывал тогда две-три тысячи в год, сочиняя короткие рассказы для «Франс Кюльтюр», и он сходу объяснил мне, как избегать налогов на авторское право, посоветовал купить дом Марселя Эме [45]в Рамбуйе и познакомил со своим другом Франсисом Вебером, [46]чтобы тот экранизировал мои неопубликованные бестселлеры.

После кофе уже захмелевший Ришар доводил себя до кондиции сливовицей, после чего вручал мне ключи от своего «фиата-850», я отвозил его в Севр, а сам возвращался на метро. Ришар так верил в мой успех, что на полгода заряжал меня оптимизмом. Только вы двое и верили в меня — ты да он.

По этой самой причине в середине 80-х мне вздумалось вас познакомить, хотя я крайне редко сводил вместе своих женщин, друзей и родных. Я и сегодня не могу без улыбки вспоминать ту свою идею, прямо скажем, не самую удачную.

В те времена дела мои шли столь успешно, что я мог взять себе в соавторы кого угодно. Это оказалось очень кстати: никто больше не приглашал Ришара Карона, который когда-то был королем комедии на французском телевидении, но после смерти жены запил и окончательно испортил себе репутацию.