Годуин встал, поклонился отцу, бросил на меня любящий взгляд и, с тоской оглянувшись на дочерей, пошел к двери.

Роза задержала его, она даже обняла его, и он ее обнял, на один долгий миг закрыв глаза, — этого мой отец не мог видеть и знать. Лия замерла, обливаясь слезами, а затем выбежала из комнаты.

— Убирайся из моего дома! — проревел мой отец.

Годуин повиновался.

Меня терзали ужасные страхи — что он предпримет, куда отправится? Теперь мне ничего другого не оставалось, кроме как признаться Меиру во всем.

Меир пришел тем же вечером. Он был встревожен. Ему рассказали, что у нас в доме произошел скандал, люди видели доминиканского монаха, выходившего из нашего дома явно в расстроенных чувствах.

Я заперлась с Меиром в кабинете отца и рассказала ему правду. Я сказала, что не знаю, чего теперь ждать. Вернулся ли Годуин в Париж, задержался ли он в Оксфорде или, может быть, в Лондоне? Я не имела ни малейшего понятия.

Меир долго смотрел на меня добрыми, полными любви глазами. И он несказанно меня удивил.

— Прекрасная Флурия, — начал он, — я всегда знал, что девочки — твои дочери от юного любовника. Неужели ты думаешь, что хоть кто-нибудь из евреев забыл твою страсть к Годуину и то, как много лет назад он шумно расстался с твоим отцом? Никто ничего не скажет вслух, однако знают все. Что касается меня, можешь быть совершенно спокойна. То, с чем ты столкнулась теперь, никак не умалит моих чувств к тебе. Я с уверенностью могу сказать, что сегодня люблю тебя так же, как любил вчера и позавчера. Главное для нас сейчас — что собирается предпринять Годуин. — Он продолжал все так же спокойно: — Любого священника или монаха ждут печальные последствия, если откроется, что у него есть дети от еврейки. Ты сама, понимаешь. Ничего хорошего не ждет и еврейку, если она сознается, что родила ребенка от христианина. Закон это запрещает, а корона забирает собственность тех, кто нарушил закон. В данном случае можно сделать только одно: сохранить все в тайне.

И он был прав. Мы с Годуином попали в безвыходное положение, когда полюбили друг друга, и Годуина отослали в другую страну. У нас обоих имелись причины сохранить тайну. Конечно же, мои умненькие девочки тоже прекрасно все понимали.

Меиру удалось вселить в меня спокойствие, очень похожее на безмятежность, которую мне внушали письма Годуина. Это был момент поразительной душевной близости, и я еще яснее, чем прежде, поняла всю кротость и природную доброту Меира.

— Мы должны дождаться решения Годуина, — повторял он. — Флурия, ведь я сам видел, как монах выходил из вашего дома. Он показался мне скромным и деликатным человеком. Я ждал на улице, потому что не хотел мешать твоему отцу говорить с гостем, и успел его рассмотреть. Он казался бледным и измученным, словно на душе у него тяжкий груз.

— Теперь и ты несешь этот груз, Меир, — сказала я.

— Нет, для меня это не груз. Я только молюсь и надеюсь, что Годуин не захочет отнять у тебя дочерей. Это было бы чудовищно, просто ужасно.

— Как монах может отнять у меня дочерей? — удивилась я.

Но не успела я высказать свой вопрос, как раздался громкий стук в дверь. Моя любимая служанка Амело сообщила, что прибыл граф Найджел, сын графа Артура, а с ним его брат Годуин, что она впустила их и проводила в самую лучшую нашу гостиную.

Я встала, чтобы идти к ним, но прежде чем успела сделать шаг, Меир поднялся и взял меня за руку.

— Я люблю тебя, Флурия, и хочу, чтобы ты стала моей женой. Помни об этом и о том, что я давно знаю твою тайну, хотя мне никто ничего не рассказывал. Я знаю даже, что младший сын старого графа — хороший человек. Верь в меня, Флурия. Я безгранично люблю тебя, и если сейчас ты не хочешь давать ответ на мое предложение, не сомневайся: я буду ждать, сколько потребуется, пока ты не примешь решение.

Надо сказать, Меир ни разу не произносил таких пространных речей при мне или при моем отце. Меня очень поддержали его слова, хотя я смертельно боялась того, что ожидало меня в гостиной.

Простите, я все время плачу. Простите, я не могу сдержаться. Простите, я не могу не вспоминать Лию, когда рассказываю обо всем этом.

Простите, я плачу и о Розе.

Вы, конечно, знаете этот псалом не хуже меня. Эту молитву я повторяю постоянно.

Я вошла в комнату, чтобы приветствовать молодого графа, унаследовавшего титул от отца. Я знала Найджела, потому что он тоже учился у моего отца. Он казался взволнованным, но не рассерженным. Я взглянула на Годуина, и меня снова сейчас поразили его кротость и умиротворение. Они окутывали его, словно он жил в совершенно ином мире.

Оба гостя приветствовали меня со всей почтительностью, какую только могли выказать женщине чужой веры, а я пригласила их сесть и выпить вина.

Моя душа трепетала. Что означает присутствие графа?

Вошел отец и потребовал ответа, кто находится у него в доме. Я велела горничной сходить за Меиром и попросить его прийти сюда, после чего дрожащим голосом ответила отцу, что у нас граф вместе со своим братом Годуином и что я предложила им вина.

Пришел Меир и остановился рядом с моим отцом, а я обратилась к слугам, собравшимся в ожидании приказаний, и отослала их.

— Что ж, Годуин, — начала я. — Что ты хочешь мне сообщить?

Я очень старалась не заплакать.

Если в Оксфорде узнали, что среди иудеев растут дети христианина, чем это нам грозит? Может быть, это запрещено, и нас будут преследовать? Есть множество законов против евреев, однако мои дети не являются законнорожденными детьми отца-христианина.

И захочет ли Годуин публично признать свое отцовство? Монах, которым так восхищаются его ученики, наверняка не захочет бесчестья.

Однако граф обладал громадным влиянием. Он был одним из самых богатых людей в королевстве и при желании вполне мог пойти против воли архиепископа Кентерберийского и даже короля. Нечто ужасное можно совершить и втайне, без огласки.

Размышляя об этом, я старалась не смотреть на Годуина, потому что он внушал мне лишь чистую и возвышенную любовь, а встревоженное лицо его брата вселяло в душу страх.

Я снова попала в безвыходное положение. Казалось, передо мной на шахматной доске две фигуры стоят друг против друга и ни одна не имеет возможности сделать удачный ход.

Не сочтите меня бессердечной из-за того, что в такой момент я была способна на холодные расчеты. Я винила во всем себя одну. Даже тихий и рассудительный Меир теперь зависел от меня, ведь он просил моей руки.

И вот я рассчитывала и прикидывала, словно упражнялась в арифметике. Если о нас узнают, нас обвинят в содеянном. Но если Годуин заявит о своих правах, его ждет бесчестье.

А вдруг девочек отнимут у меня и навеки заточат в замке графа? Этого я боялась больше всего.

Мое преступление заключалось только в умолчании, но шахматные фигуры уже замерли друг перед другом в ожидании движения руки.

Моему отцу придвинули стул, но он остался стоять, попросив Меира взять лампу и осветить лица обоих гостей, стоявших перед ним. Меиру совершенно не хотелось этого делать, это было заметно, поэтому просьбу отца исполнила я, попросив прощения у графа. Тот жестом выразил согласие, глядя мимо горящего огня.

Мой отец вздохнул, нащупал стул и сел. Он сложил руки на набалдашнике трости.

— Мне все равно, кто вы, — сказал он. — Я вас презираю. Если посмеете навлечь беду на мой дом, пожнете бурю.

Годуин встал с места и выступил вперед. Мой отец, услышав звук шагов, поднял трость, словно хотел его оттолкнуть, и Годуин остановился посреди комнаты.

О, какое это было мученье! Но затем Годуин, проповедник, воспламенявший толпы на площадях и в лекционных залах Парижа, заговорил. Его нормандский диалект французского был безупречен, как у моего отца и у меня — это вы можете слышать сами.