Потом снова лег и плакал, пока не заснул, как это бывает с детьми. Плача, он произнес молитву:

— Ангел Господень, мой ангел-хранитель, пусть «хорошие парни» убьют меня как можно скорее.

Его ангел-хранитель услышал в этой молитве скорбь, горе и крайнюю степень отчаяния, отвернулся и закрыл лицо руками.

Но только не я. Не я, Малхия.

«Он тот самый, — подумал я. — Пролистай вперед десять лет жизни до того момента, с которого начал: для меня он Тоби О'Дар, а не Лис-Счастливчик. И я пришел за ним».

Я был ошеломлен как никогда в жизни. Малхия закончил рассказ, и из поглотившего меня тумана очень медленно стали проступать очертания и цвета моей гостиной.

Я приходил в себя, сидя на диване и глядя в пустоту. И я видел его с ошеломляющей ясностью — видел, что он стоит у стеллажа с книгами.

Я был потрясен, разбит, не в силах говорить.

Все, что он показал мне, было таким живым, таким близким, что у меня до сих пор голова шла кругом, когда я пытался осознать себя здесь и сейчас или надежно зацепиться хоть за какой-нибудь момент.

Ощущение скорби, глубокого и ужасного раскаяния было таким сильным, что я отвернулся и медленно опустил голову на руки.

Слабенькая надежда на спасение не покидала меня. В глубине души я шептал: «Милостивый Боже, прости меня за то, что я когда-то отдалился от тебя». Однако в тот же самый миг во мне рождались другие слова: «Я в это не верю. Ты в это не веришь, хотя он показал твою жизнь в мельчайших деталях, какие ты сам едва ли смог бы вообразить. Ты не веришь. Ты боишься поверить».

Я услышал, как он двинулся в мою сторону. Когда я пришел в себя, он стоял рядом со мной.

— Молись о вере, — шепнул он мне в ухо.

И я стал молиться.

Старый ритуал вернулся ко мне.

В угрюмые зимние дни, когда я боялся возвращаться из школы домой, я тащил Эмили и Джейкоба в церковь школы Святого Имени Иисуса. Там я молился: «Господи, зажги в моем сердце огонь веры, потому что я теряю ее. Господи, коснись моего сердца, разожги в нем огонь!»

Старые образы вернулись ко мне, такие яркие, будто это было вчера Я видел размытые контуры собственного сердца и взметнувшееся желтое пламя. Моей памяти недоставало красочности и живости тех картин, которые показывал мне Малхия. Но я молился всем своим существом. Старые образы внезапно померкли, и я остался один на один со словами молитвы.

Не просто «один на один». Я застыл перед Господом. На мгновение передо мной промелькнула картинка я поднимаюсь по склону холма, по мягкой траве, и вижу впереди фигуру в плаще. Явилась привычная мысль: «Вот в чем состоит величие: столько тысяч лет прошло, а ты все равно можешь подойти к Нему так близко!»

— Господи, я так раскаиваюсь, — прошептал я.

«Раскаиваюсь во всем, что совершил, потому что боюсь ада. Но прежде всего, самое главное — раскаиваюсь в том, что отдалился от Тебя».

Я откинулся на спинку дивана и ощутил, что уплываю куда-то, опасно приближаясь к тому, чтобы потерять сознание. Все, что я увидел, поразило меня, и я это заслужил, но мое тело оказалось не в силах вынести удар. Как же я могу так сильно любить Господа, так искренне раскаиваться и при этом не иметь веры?

Я закрыл глаза.

— Мой Тоби, — произнес шепотом Малхия. — Ты сознаешь меру того, что совершил, однако не сознаешь меры Его всеведения.

Я почувствовал руку Малхии у себя на плече, крепкую хватку его пальцев. А затем ощутил, как он поднимается, услышал мягкие шаги по полу, когда он прошелся по комнате.

Я поднял голову и увидел его перед собой. От него как будто исходило живое свечение, а сам он казался далеким и расплывчатым. Слабый, но совершенно отчетливый свет лился от него. Тот же бледный свет сиял, когда он в первый раз предстал передо мной в гостинице «Миссион-инн». Я тогда не понял, что это за свет, и просто отмахнулся от этой мысли.

Сейчас я не стал отмахиваться. Я был очарован. Его лицо сияло. Он выглядел счастливым. Забытые слова из проповедей пришли мне на ум, что-то по поводу радости на небесах, когда возвращается хотя бы одна заблудшая душа.

— Давай же скорее завершим нашу работу, — произнес он с жаром.

На этот раз никакие образы не сопровождали его негромкие слова.

— Ты прекрасно знаешь, как события разворачивались дальше, — сказал он. — Ты никогда не открывал Хорошему Парню своего настоящего имени, как он ни настаивал. Агенты стали называть тебя Счастливчиком — это прозвище придумал сам Хороший Парень. Ты принял его с горькой иронией, успешно выполняя одно задание за другим, и просил лишь об одном: чтобы тебя не оставляли без работы. Ты понимал, что это означает.

Я ничего не ответил. Я смотрел на него сквозь пелену слез. В те давние времена я упивался отчаянием. Я был неискушенным юнцом, который сражается с морским чудовищем, словно чудовище возможно победить, и тонет, и волны смыкаются у него над головой.

— В первые годы ты часто работал в Европе. За кого бы ты ни выдавал себя, высокий рост и светлые волосы всегда помогали. Ты проникал в банки и дорогие рестораны, в больницы и лучшие гостиницы. Ты больше никогда не использовал огнестрельное оружие, в нем не было нужды. «Снайпер со шприцем» — так называли тебя в досье, в подробностях описывали твои непревзойденные победы, и всегда — спустя долгое время после происшествия. Детективы тщетно просматривали противоречащие друг другу мутные видеозаписи. Ты в одиночестве ездил в Рим, по базилике Святого Петра. Ты ездил на север, в Ассизи, Сиену и Перуджу, оттуда в Милан, Прагу, Вену. Один раз ты побывал в Британии, потому что хотел увидеть пустоши, среди которых жили и писали свои замечательные романы сестры Бронте. Ты смотрел постановки шекспировских пьес Ты бродил по лондонскому Тауэру, неприметный, слившийся с толпой туристов. Твоя жизнь проходила без свидетелей. Ты был совершенно одинок. Никто даже представить не мог, насколько глубоко твое одиночество. За исключением разве что Хорошего Парня. Однако вскоре ты перестал его навещать. Тебе был безразличен его искренний смех, остроумные замечания, непринужденная манера объяснять, чего именно он хочет от тебя. По телефону ты мог вытерпеть, но за обеденным столом все это казалось тебе невыносимым. Еда становилась безвкусной. Ты отдалялся от последнего свидетеля своей жизни, и в итоге он превратился в призрак на другом конце телефонной линии и больше не претендовал на роль твоего друга.

Малхия замолк. Он развернулся и провел пальцами по корешкам книг на полках. Он казался абсолютно настоящим, совершенным, невыдуманным.

Я услышал собственный возглас изумления. А может быть, это было сдержанное рыдание.

— Вот какой стала твоя жизнь, — произнес он тем же приглушенным, размеренным голосом. — Только эти книги и тайные путешествия по стране, потому что стало слишком опасно выезжать за границу. Ты поселился здесь меньше девяти месяцев назад. Ты упивался солнцем южной Калифорнии, как будто всю жизнь провел в темной комнате.

Малхия обернулся.

— Сейчас ты нужен мне, — сказал он. — Но тебя спасет Творец, твоя вера в Него. Вера еще теплится в тебе. Ты сам это знаешь. Ты ведь уже просил о прощении. Ты признал истину всего, что я открыл тебе, признал сотню раз. Ты знаешь, что Господь простил тебя?

Я не мог отвечать. Как можно простить меня после того, что я сделал?

— Мы же говорим, — шепотом произнес он, — о Всемогущем Господе.

— Я хочу, чтобы Он простил меня, — прошептал я. — Что я могу сделать? Чего ты хочешь от меня, что могло бы искупить хоть малую толику моей вины?

— Чтобы ты стал моим помощником, — ответил он. — Моим инструментом, помогающим осуществлять то, к чему я призван на земле.

Он прислонился к занятой книгами стене, соединил ладони, как мог бы сделать обычный человек, и переплел пальцы, опираясь на них подбородком.

— Оставь пустую жизнь, которую ты сам для себя придумал, — продолжал он, — и послужи мне своим умом, храбростью, хитростью и непревзойденным изяществом. Ты проявляешь удивительную смелость там, где любой другой бы испугался. Твой живой ум действует там, где любой другой впал бы в ступор. Эти твои качества мне пригодятся.