Дики Хэмпшир показал мне, в чем эта разница может быть… мы начали рисовать вместе хахачки у меня дома за столом, у него дома в спальне, когда на нас смотрел его меньшой братец (совсем как младший брат Пэдди Соренсона наблюдал за нами с Пэдди, когда мы рисовали смешилки 4-леток – абстрактные, как черт знает что, – а ирландская стиральная машинка пререкается и старый ирландский дедушка пыхтит своей глиняной вверхтормашечной трубкой на Больё-стрит, мой первый «английский» кореш) – Дики Хэмпшир был моим величайшим английским корешем, и он действительно был англичанин. Странно, что у его отца во дворе стоял старый «чандлер»[36], года 29-го или 21-го, вероятно все же 21-го, деревянные спицы, как у развалюх каких-нибудь, что попадаются в лесах Дракута, в них воняет говном, они все просели и набиты гнилыми яблоками, и мертвые, и уже совсем готовы пустить из земли новый побег автомобильного растения, что-нибудь вроде сосны Термина с обвисшими нефтяными деснами и резиновыми зубами, а в центре источник железа, Стального дерева, такую вот старую машину частенько можно увидеть, но она редко в целости, хоть больше и не ездила. Отец Дики работал в типографии на канале, как и мой… старая газета «Гражданин», что выходила – синева фабричного тряпья в закоулках, хлопья хлопковой пыли и дымовые зонтики, мусор, я иду по долгому солнечному бетонному хрипу фабричного двора в грохочущем реве окон, за которыми работает мама, меня ввергают в ужас хлопчатобумажные платья женщин, спешащих с мануфактур в пять – женщины слишком много работают! они больше не сидят дома! Работают больше, чем раньше! – Мы с Дики обходили фабричные дворы и соглашались на том, что фабричный труд – сущий ужас. «Я вместо этого что, я буду посиживать в зеленых джунглях Гватемалы».

«Воды мало?»

«Не-не, Гватемалы – у меня брат туда едет —»

Мы рисовали смешилки о приключениях в джунглях Гватемалы. У Дики выходило очень хорошо – он рисовал медленнее меня – Мы изобретали игры. Моя мама делала нам обоим карамельный пудинг. Жил Дики выше по Фиби напротив песчаного откоса. Я был Черный Вор, я лепил записки ему на дверь.

«Берегись, Сегодня Ночью Черный Вор Нанесет Новый Удар. Подпись, Черный Вор!!!» – и улепетывал, как таракан (средь бела дня записочки подбрасывал). По вечерам приходил в накидке и широкополой шляпе, накидка из резины (пляжная накидка моей сестры из тридцатых, красная и черная, как у Мефистофеля), шляпа – старая, с широкими полями, у меня была… (потом я носил огромные фетровые, все ровные, чтоб походить на Алана Лэдда в «Стволе внаем»[37], в 19, что тут глупого) – Я подскальзывал к дому Дики, крал его плавки с веранды, оставлял записку на перилах под камнем: «Черный Вор Нанес Удар». – Потом убегал – потом, днем уже, стоял с Дики и прочими.

«Интересно, кто же этот Черный Вор?»

«Мне кажется, он живет на Гершоме, я так вот думаю».

«Может быть, – может быть, – но опять же – не знаю».

Стою там, рассуждаю. По некой причудливой причине, имевшей отношение к его личному психологическому расположению (душе), Дики был в ужасе от Черного Вора – он начал верить в зловещие и отвратительные аспекты расклада – или же – тайные – совершенно бесшумные – действия. Поэтому я иногда с ним виделся и ломал ему волю байками: «На Гершоме он крадет радио, хрустальные сервизы, что-нибудь из сараев —»

«Что еще он у меня украдет? Я уже потерял обруч, шест для прыжков, плавки, а теперь еще и тележку брата… мою тележку».

Все эти предметы прятались у меня в погребе, я собирался их вернуть так же таинственно, как они исчезли – по крайней мере, так я себя уверял. Погреб у меня был просто рассадником зла. Однажды днем Джо Фортье отрубил в нем голову рыбе, топором, просто потому, что мы поймали рыбу, а съесть не могли, поскольку старый грязный чукучан из реки (Мерримака с Мануфактур) – бум – тресь – у меня звезды в глазах – Добычу я прятал там, и у меня были тайные пыльные ВВС из поперечных палок с грубыми шасси из гвоздей и хвостом, спрятанные в старом угольном ящике, готовые к пубертатной войне (на случай, если мне надоест Черный Вор), и вот – у меня туда светил тусклый огонек (фонарик сквозь ткань черную и синюю, гром), и это вот сияло тупо и зловеще на меня в накидке и шляпе, а снаружи за бетонными окошками погреба краснота сумерек лиловела в Новой Англии, и детишки вопили, собаки вопили, улицы вопили, а старейшины грезили, и среди заборов на задах и на фиолетовых пустырях я скакал в развевающейся накидке коварством сквозь тыщу теней, всякая мощнее прежней, пока не добирался (обогнув дом Дики, чтоб отдохнул) до Ладо под уличным фонарем песчаного откоса, где кидал тайком гальку посреди их попрыгушечных скачков на грунтовке (в холодные ноябрьские солнечные дни песчаной пылью дуло по Фиби, как в бурю, сонный шторм арабской зимы на Севере) – Ладо обыскивали все дюны песка, стараясь отыскать эту Тень – этого вора – этого воплощенного Сакса-галькокида – не находили его – я испускал свой «Муи-хи-хи-ха-ха» во тьме лилевых фиалолетовых кустов, я вопил так, чтоб не услышали, в земляной насыпи, шел к себе в хижину Волшебника Страны Оз (на заднем дворе Фиби, то была старая коптильня окороков или сарай для инвентаря) и просачивался внутрь сквозь квадратную дыру в крыше, и вставал, расслабившись, худой, огромный, поразительный, размышляя о таинствах моей ночи и триумфах моей ночи, о ликованье и громадной ярости моей ночи, муи-хи-хи-ха-ха – (поглядывая в зеркальце, сверкая глазами, тьма шлет собственный свет в саване) – Доктор Сакс благословил меня с крыши, где прятался, – мой сотрудник в пустоте! черные таинства Мира! Итд! Всемирные Ветра Вселенной! – я прятался в этой темной хижине – прислушивался кнаружи – безумье на дне моей улыбки тьмы – и сглатывал от страха. Меня наконец поймали.

Миссис Хэмпшир, мама Дика, сказала мне сурово прямо в глаза: «Джек, это ты – Черный Вор?»

«Да, миссис Хэмпшир», – тут же ответил я, загипнотизированный тем же таинством, что однажды вынудило ее сказать, когда я спросил у нее, дома ли Дики или в кино, тусклым, плоским, трансовым голосом, будто отвечала Медиуму: «Дики… ушел… очень… далеко…»

«Тогда верни все вещи Дики и извинись перед ним». Что я и сделал, и Дики тер красные мокрые глаза носовым платком.

«Что за дурацкую мощь обнаружил я, что за сила мною овладела?» – спырсил себя я… и совсем вскоре после мои мать с сестрой в нетерпении пришагали по улице забрать меня из кустов Ладо, потому что искали пляжную накидку, пикник на берегу затеяли. Мама раздраженно сказала:

«Я воспрещу тебе читать твои проклятущие Захватывающие Журнальчики[38], хоть костьми лягу (Tu va arretez d’lire ca ste mautadite affaire de fou la, tu m’attend tu?)» —

Записка Черного Вора, что я написал от руки, печатными буквами, чернилами, жирно, на красивых обрывках лощеной бумаги, которые раздобыл в папиной типографии – Бумага была зловеща, богата, могла перепугать Дики —

«Я слишком немощен жить дальше», – говорит Колдун Замка, сгибаясь по ночам над своими бумагами.

«Фауст! – кричит его жена из ванны. – Чего ты так засиделся? Хватит ворошить бумажки на столе и перья посреди ночи, ложись уже, в воздухе ночных ламп дымка, роса упокоит твое горящее чело утром, – будешь лежать, спеленатый сладким сном, как ягненочек, – я обовью тебя своими старыми белоснежными руками – а ты только сидишь там да грезишь —»

«О Змеях! о Змеях!» – отвечает Повелитель Земного Зла – презрительно усмехаясь собственной жене: у него крючковатый нос и движимый клюв челюсойки, а передних зубов нет, и что-то неопределимо юношеское чуется в строении костей, зато в глазах немыслимо старое – кошмарная старосучья рожа придирчивого салангана, у которого в паучьем распоряжении книги, кардиналы и гномы.

«Не видеть бы никогда твоей старой стукаческой морды да не жениться б на тебе никогда – чтоб сидеть всю жизнь в промозглых замках, как паразиты в грязи!