– Я купил его у одной дурешки из дискотеки. Вид кошмарный, зато дешево и ход хороший, – объяснил сосед.

Мы ехали по Пасео-Прадо в потоке разукрашенных флажками машин. Феликс оживленно болтал, слишком часто отпускал руль, вообще не смотрел в зеркало заднего вида и переходил из ряда в ряд, не включая поворотник. Тесно идущие машины возмущенно гудели, но он, казалось, не обращал на это никакого внимания. Я опустила окно до самого низа, от холодного ночного воздуха у меня занемели щеки, но зато прояснялось в туманном хаосе, заполнившем голову. Мы находились на площади Сибелес, и Феликс только что устроил пробку, безнадежно попытавшись сделать запрещенный поворот на скорости хромой черепахи. Водители проклинали нас на все лады. В полном замешательстве я смотрела на своего соседа: он явно не справлялся с ситуацией и совершенно растерялся.

– Старик, тебе место в богадельне! – завопил кто-то возле нас.

И это была правда: теперь я тоже понимала, что Феликс стар, что он дряхлый старик. Какого черта я тут делаю, в такое время, в таком диком автомобиле, с этим необычным стариком восьмидесяти лет?

Однако мы добрались до места. Пару раз мы заблудились, но все-таки доехали. В аэропорту почти никого не было, кроме возбужденных японцев, которые в ожидании посадки бросали друг в друга серпантин. Вход в международный зал мы преодолели, показав лишь свои удостоверения личности, посадочных талонов у нас никто не спрашивал – царила атмосфера праздника и всеобщего благодушия. Феликс быстро вбежал в туалет: я видела, как он скрылся за захлопнувшейся дверью, и меня охватило почти суеверное беспокойство, словно сейчас исчезнет и он, будто эта желтоватая дверь была потайным входом в черную дыру. Но он сразу же позвал меня:

– Идите, здесь никого нет.

И правда, в туалете никого не было, как и тогда, когда я вошла в него накануне. Робле невесть откуда достал разводной ключ и простукивал стены.

– Пока я занимаюсь этим, осмотрите все бачки и проверьте краны – нормально ли они работают. – Он говорил так, словно привык командовать.

Я повиновалась, и через несколько минут мы стояли будто среди Ниагарского водопада – вода лилась с таким же грохотом. Мы метались в приглушенном свете среди унитазов и писсуаров, отдававших мочой; оглушенные воем воды в бачках, мы искали несуществующую дверь.

– Ничего нет! – перекрывая рокот воды, крикнул сосед. – И теперь я почти полностью убежден, что ваш муж и был тем инвалидом, которого выкатил в кресле служитель.

Я остолбенела: как же раньше мне не пришло это в голову? Меня внезапно озарило, и я снова взглянула на Феликса Робле – между большим и указательным пальцами он держал бенгальский огонь. В разлетающихся искрах я увидела, что рука у него изуродована – под самый корень были отрезаны мизинец, безымянный и средний пальцы. Всхлипнул, наполняясь, последний бачок, и тишину нарушал только треск бенгальского огня.

– С Новым годом, – сказал Феликс Робле. – Вы не заметили? Уже двенадцать.

Иногда меня охватывает интуитивное чувство глубины, я ощущаю, что человек – это нечто большее, чем его сиюминутное бытие, и что он не просто комочек эфемерной плоти. Из таких прозрений, которые посещают тебя в самые неподходящие моменты (когда жаришь тосты для завтрака, торчишь в пробке, стоишь в очереди, чтобы заплатить муниципальные налоги), извлекают пророки всех эпох силу, потребную для создания новых религий. Поскольку я неверующая, у меня чувство Потустороннего смешивается с жаждой красоты, столь же неутолимой и конкретной, как голод страдающего булимией. Я говорю о вещах самых простых, житейских, ведь что может быть более значительным и вещественным, чем страстное желание существовать, не умирать? С самого начала времен не было, наверное, человека, который хоть раз не испытал это искушение красотой, эту потребность в вечности. Даже идиоты страдают трансцендентным беспокойством и иной раз мечтают о вечности. Метафизика – самая распространенная из низменных страстей.

Но тем не менее ночью 1 января я безвольно поддалась трансцендентному похищению, а в десять утра высунулась из окна своей квартиры (холодный воздух, мир спокоен и прозрачен после безумств праздничной ночи, четкие контуры предметов), и тут за моей спиной зазвонил, разом выведя меня из забытья, телефон. Заговорил автоответчик, и сначала я услышала свой собственный голос, в полной тишине до жути громкий. И тут же у меня застыла кровь в жилах от глухого, хриплого голоса, которого я никогда в жизни не слышала:

– Сообщение от «Оргульо обреро». Если хотите увидеть Рамона Ирунью живым, найдите двести миллионов песет. Не сообщайте полиции, не подавайте жалоб. Ждите нашего следующего звонка.

Я побежала к телефону, но не успела. Не могу сказать, что в тот день реакция у меня была на высоком уровне.

Хватит врать: я успела бы. Телефон был рядом, и я могла бы снять трубку, расспросить звонившего, обругать его, оскорбить. Но я не решилась. Меня захлестнуло чувство опасности, выступила холодная испарина, подкатила тошнота, сердце бешено заколотилось, воздуха не хватало – одним словом, весь набор мук для труса. Я всегда была большой трусихой. Потому и застыла моя рука в двух сантиметрах от телефонной трубки, и так я стояла долго-долго после того, как тот тип повесил трубку. Забавно, но Рамона никогда не сердило, что я такая трусиха. По правде говоря, ему это скорее нравилось. Рамон Ирунья был человек самый обычный и скучный и настолько ленивый, что никогда не давал себе труда с кем-то поспорить, поссориться. Как принято говорить, милейший человек. Но когда на меня нападал приступ страха, он становился совсем другим, он был предупредителен, внимателен, остроумен. Вот пример: мы переходили реку вброд, по камням, проложенным крестьянами, и посреди реки меня охватила паника, я не могла ни шагнуть назад, ни перепрыгнуть через бурлившую воду на следующий камень. Рамон то и дело возвращался с противоположного берега, говорил мне всякие приятные вещи, пытался успокоить, утихомирить меня, смешил и протягивал руку над ревущей водой, раз за разом терпеливо объяснял, как ставить мои неуклюжие ноги на каменную гряду, и в конце концов спасал меня. Я была так благодарна ему! Наверное, эти минуты нежности и взаимопонимания (он в точности подыгрывал моему состоянию) и были ближе всего к высшей точке страсти, которую мы с Рамоном пережили.

Возвращаясь к 1 января, когда я наконец справилась с приступом паники и обрела способность действовать, я снова прокрутила запись и послушала ее внимательно. «Оргульо обреро» – что это значит? Выходит, Рамона все-таки похитили? Произошло то, что случается с другими, а с нами – никогда? Что бывает только по телевизору или в кино? Я побежала к соседу и заколотила в двери. Феликс открыл очень не скоро, или мне так показалось. Его белая шевелюра торчала, как перья взъерошенной курицы.

– Что такое? Что происходит? Что случилось? – в полной растерянности спрашивал он как бы в двух регистрах. Уверена – я подняла его с постели.

Не тратя времени на объяснения, я потащила его к себе, он покорно шел, слегка шаркая войлочными шлепанцами.

– Слушайте! – крикнула я, возможно, чересчур трагическим тоном и прокрутила сообщение похитителей.

– И что вы на это скажете? – спросила я.

– Что-что? – переспросил он, прикладывая руку к уху.

Оказывается, он не взял слуховой аппарат, и всю операцию пришлось проделывать заново. Я несколько раз прокрутила сообщение, пока до тугоухого старика наконец дошло каждое слово похитителей.

– Так вот, значит, в чем дело… – прошептал он задумчиво.

А на меня напал безудержный смех.

– Им, видишь ли, двести миллионов подавай! Идиоты, а почему не миллиард? Ошиблись адресом – мы не Рокфеллеры! Нам с Рамоном никогда таких денег не собрать! Пусть себе ждут хоть до скончания века! Ишь шутники! С носом останетесь, дурачье! Извините, ошиблись!

И тут я увидела, как смотрит на меня старик – не то растерянно, не то с упреком, и до меня дошло, что ничего смешного в этой ситуации нет. Смех замер у меня на губах.