Он в любую фразу вставлял это свое «видите ли», но, кроме Лейлы, никто этой привычки не замечал. И никого из его учеников всерьез не заинтересовали ни природа, ни приключения собственной души.

«Да, — рассказывал профессор, — наши души странствуют… Но время от времени Ананке, богиня неизбежности, собирает все те души, чьи тела в конце концов разрушились. Она это делает, видите ли, для того, чтобы они предстали перед Мойрой, о которой говорят, что она — дочь Ананке. Это очень странно… Все происходит в некоем полумраке, души там пребывают обнаженными, без всяких, разумеется, прикрас… А потом, говорит Платон, наступает минута, когда этим душам бросают судьбы, да, скажем — „модели жизни“, которые они должны быстро подобрать. Каждая душа в спешке старается выбрать более или менее подходящую судьбу. Иногда она действует разумно, иногда неловко. От этой судьбы, видите ли, зависит, чем душа будет в следующей своей жизни, все, чем она станет, все, что с ней случится».

Лейле, сидевшей на отсыревшем матрасе, хотелось рассказать Кариму, как она в тот раз перебила учителя: «Но что он об этом знал, ваш Платон?»

Учитель тотчас, с вымученной улыбкой, ей ответил: «О, я думаю, дорогая Лейла, что он об этом не знал ровно ничего. Платон уверял, что только передает нам рассказ персонажа по имени Эр, да, так его звали. И, поскольку этот Эр не пил воды из реки Забвения, он прекрасно помнил, как происходило распределение судеб, в котором он участвовал… Как и каждый из нас, пусть даже мы ничего не помним».

Эти картины все больше затягивали Лейлу, но она возмутилась:

— Словом, он хочет сказать, что все решено заранее? Что уже ничего сделать нельзя? Но с какой стати я должна покориться участи, которую эта душа в эту минуту для меня выбрала?

— Да потому, что эта душа — твоя душа, Лейла.

— Как это — моя душа? Да ведь я ее не знаю, эту душу! Не знаю, откуда она взялась! Мне дела нет до того, что она пережила раньше. И я не хочу того, что она подобрала в темноте! Это я вот сейчас, сегодня утром, сижу здесь, в этом классе, вместе с вами, и я прекрасно знаю, что совершенно не обязательно, окажись я перед Мойрой, выбрала бы именно эту судьбу.

Для искушенного наставника было обычным делом выслушивать вот такие искренние и серьезные возражения. Вечный неравный диалог между пресыщенным учителем и беспокойным учеником на краю трясины безразличия. И потому он механически ответил: «Видишь ли, Лейла, Платон и в самом деле говорит, что каждый обречен примириться со своей участью, но он, кроме того, объясняет, что у каждого остается малая доля свободы, которая позволяет изменить свою судьбу, хотя бы в том, чтобы принять ее более или менее мудро, скажем, более или менее… философски! Вот и все!»

И тогда побледневшая, с горящими глазами, Лейла выкрикнула:

— Нет! Нет! Та душа, о которой вы говорите, — чужачка! Мерзкая чужачка! Если все так, я хочу, чтобы я могла ее бросить, отделаться от нее. Да, я хочу вырвать из себя эту душу!

Преподаватель философии ограничился тем, что пробормотал в ответ:

— А что, если в твоей участи, Лейла, как раз и было заложено это негодование, этот гнев? А если это утреннее желание вырвать из себя душу — часть твоей судьбы, что тогда?

Затем он вытянул из кармана безразмерный платок, с шумом выдохнул в него липкие ошметки своей скуки и продолжил урок. С тех пор Лейла смутно ощущала, что ее желание все бросить и странная потребность вырвать из себя душу — одно и то же. Да, уехать далеко-далеко, не обременяя себя тем, что древние философы называли душой, — это все едино.

В конце концов она так ничего Кариму и не рассказала. Время шло. Однажды он заявил, что уже больше месяца торчит в этой крысиной норе, за это время его преследователи должны были устать и прекратить поиски и сейчас самое время пойти и забрать деньги, которые ему причитаются. Лейла не пыталась проникнуть во все эти тайны. Она проводила его до машины, оставленной несколько недель назад в укромном месте. Машина была покрыта толстым слоем пыли, но завестись согласилась.

Так вот, после напрасной попытки привлечь внимание равнодушного учителя Лейла хлопнула дверью класса, твердо намереваясь отправиться к Кариму — он дал ей адрес, по которому его можно найти. Он ее ждет, он ведь обещал. Наверное, все уже готово: деньги, новая машина. «Марсель, море, Испания. Потом Танжер. А потом — куда захочешь…»

Тем же вечером она собралась. Сложила в рюкзак все, что казалось ей необходимым. Совсем немного: белье, теплая одежда, все деньги, которые она копила месяц за месяцем, — и, после секундного колебания, она добавила к этому украденную у преподавателя философии книжку в выцветшей желтой обложке. Стоя на коленях на полу посреди комнаты, она впервые ее рассмотрела. Как нарочно, книжка называлась «Утешение философией». У автора было короткое и вместе с тем странное имя — Боэций… Перелистывая книжку, она заметила, что многие фразы подчеркнуты простым карандашом, а некоторые страницы заложены билетиками метро или бумажными обертками от сахара, который дают в барах. Она решила немножко почитать, чтобы составить себе некоторое представление об авторе. Ей показалось, что пишет он мудрено и запутанно, но она все же решила взять книжечку с собой.

В эту ночь, самую последнюю ночь дома, она крепко спала, видела изнуряющие сны и наутро вместо того, чтобы, как обычно, вскочить с постели, резко отбросив одеяло, еще долго лежала неподвижно, с наслаждением думая, что в лицее ее, наверное, уже отметили как «отсутствующую». Ее место, прямо перед мокрым носом преподавателя философии, осталось пустым. Зная, что вот-вот покинет дом, она хотела напоследок еще раз послушать его звуки и уличные шумы. Стук захлопывающихся дверей, тарахтение мопедов, рев сигналов и голоса утренних телепередач. Она была спокойна, но настроена решительно, и ей было очень хорошо. Тепло. Прижав к губам простыню, она слегка покусывала шершавую ткань и следила за тем, как проплывают перед глазами и лопаются, словно мыльные пузыри, светящиеся слова: «отсутствует», «это сильнее меня…», «душа», «очевидно», «абсурдно».

Она слышала, как по соседней комнате, чертыхаясь, расхаживает отец, повсюду таская за собой металлическую стойку капельницы с подвешенной к ней прозрачной бутылочкой. Резиновые колесики стукались о стены. Лейла спрыгнула с кровати. На ней была только длинная линялая майка, которую раньше носил кто-то из братьев. Быстро приготовила отцу обед, накрыла на стол, побросала все грязное в стиральную машину, подхватила рюкзак, как можно тише открыла и закрыла за собой дверь и вышла на улицу, где надо было пробираться среди налезающих друг на друга слоев бескрайней и бессвязной наскальной живописи, рисунков и записей, царапин и чертежей, убогих обрывков чужих убогих судеб. Было страшно холодно. Из проходов боязливо, втягивая головы в плечи, выскальзывали тени в куртках с капюшонами. Лейла, накрутив вокруг шеи и ушей длинный шарф, поглубже засунула в карманы руки в слишком тонких перчатках.

Мать около пяти утра ушла на работу. Значит, больше они не увидятся. Как бы еще не встретиться со старшими братьями, вечно они болтаются там, где их меньше всего ждешь. Лейла и ее родители толком уже и не знали, ни где они теперь живут, ни какими темными делами занимаются. Братья неделями где-то пропадали, потом врывались в предместье за рулем роскошных машин с гудящими моторами.

«Ничего и знать не хочу», — причитала мать.

Но когда они входили в квартиру, нагруженные подарками для всех, всякими мудреными и бесполезными приборами, она все брала и позволяла сыновьям совать деньги в пустую баночку из-под специй, стоявшую в кухне на буфете. Они уходили, как пришли, отправлялись куда-то шататься и заниматься своими темными делами.

Лейла боялась столкнуться с ними. Они бы с хохотом предложили ей сесть в большую теплую машину, нисколько не удивляясь тому, что она прогуливает школу. Им не было никакого дела до того, какое образование получают девочки. Они якшались со всякими подозрительными типами, пили, курили и высказывались непочтительно. Им нравилось задираться, драться, и они заставляли на себя работать целую кучу детей с осунувшимися лицами и устало глядящими из-под капюшонов глазами.