В нескольких метрах от промерзшей, заиндевелой будки братьев Костелло Шульц выключил мотор и немного выждал. Он уже хотел выйти из машины, но очередной приступ кашля придавил его к сиденью. Не переставая кашлять, он удерживал за рукав Лейлу, которой хотелось покончить с этим делом и немедленно забрать свои вещи. Пунцовый и несчастный, он снова надвинул на брови шапочку и сказал:

— Сиди, я сам схожу. Ты говорила, серый рюкзак… И спальный мешок? Больше ничего?

Глаза у него странно блестели. В них были решимость, настоящее веселье и беспредельная ярость. Готов на все. Легкий. Твердый. Ему было почти хорошо. Опять что-то происходило.

Он замолотил кулаками по расшатанной двери. Ответа не последовало. Возможно, прицеп был пуст. Тогда он пинками и ударом плеча вышиб дверь, сорвав хлипкую задвижку, которая упала на ступеньки. Он видел в кино, как это делается, но сам никогда не пробовал, а сильный жар еще усиливал ирреальность этой сцены. Внутри нестерпимо воняло застоявшимся табачным дымом, блевотиной, слежавшимися отбросами.

Поперек матраса вповалку лежали две раздутые туши, лица были покрыты зарослями шерсти, руки-ноги перепутаны, ладони, долго стискивавшие горлышки бутылок, в конце концов раскрылись и выпустили добычу. Шум выдернул братьев Косто из беспробудного пьяного сна, и вот они уже, чертыхаясь, приподнимаются, видят Шульца посреди своего логова, их налитые кровью глаза злобно сверкают, кулаки сжимаются. «Какого черта, какого черта?» — хором твердят они. Еще несколько секунд — и оба колосса, должно быть, проспиртовавшие свои силы для лучшей сохранности, уже стоят на ногах, застегивая штаны, встрепанные и чуть пошатывающиеся, но готовые к драке.

Шульц сразу приметил спальный мешок Лейлы, оставшийся лежать на полу подобно куколке, из которой выпорхнула бабочка. Он поспешно затолкал в рюкзак кое-какие валявшиеся рядом вещички и крепко прихватил все это левой рукой. Когда близнецы с ревом кинулись на него, он, не раздумывая, правой рукой схватил за горлышко полупустую бутылку и с невероятной силой метнул ее в лицо тому из братьев, который выглядел более устрашающим. Тот взвыл, согнулся пополам, схватился за голову.

Второй нападавший оторопело смотрел, как рухнул брат-близнец, а Шульц тем временем подобрал с пола какую-то здоровенную рукоять и, тоже взревев, размахивал ею. Он сам удивился, что может так орать и, прямо как в кино, крутить над головой эту железную штуку. Несмотря на явную опасность, он смотрел на это со стороны, как на представление! Он понимал, что изображает драчуна, но был уверен, что, если потребуется, хладнокровно врежет по морде этому патетическому исполину.

Пятясь, он спустился по трем ступенькам лесенки у входа в фургон, сунул рюкзак и спальник в руки подбежавшей Лейле и толкнул девушку к машине. Дверцы захлопнулись, машина завелась и рванула с места, скользя по липкому снегу, а уцелевший Косто остался стоять с растопыренными руками, загораживая собой узкую дверь своей лачуги.

Шульц, пылающий и взмыленный, не мог опомниться, поверить, будто и впрямь посмел сделать то, что сделал. А в голове крутился все тот же бессмысленный вопрос: «Кто? Кто где-то там может в самый неожиданный момент решить заставить усталого, больного, спеленутого своим одиночеством человека, который большую часть жизни провел в тихом углу привычки, взять на себя роль хулигана, который замахивается бутылкой или рукоятью с такой уверенностью, как будто приготовился ударить в сотый раз? Кто?»

В некоторых обстоятельствах, лишь понаблюдав за собственными поступками с тем парадоксальным хладнокровием, какое дает жар, можно оценить размеры этой роковой нелепости. «Кто?» — главный и неизвестно, от кого исходящий, тщетно задаваемый вопрос.

Дни стояли совсем короткие, и к тому времени, как стемнело, Шульц, избегавший магистралей и шоссе с их взиманием пошлины, продвинулся в более или менее южном направлении всего километров на сто. Недомогание не пускало его дальше. Да к тому же и машина тоже была больна. Его беспокоил стук под капотом, странные хрипы и свист.

Волшебным образом из темноты вынырнул большой освещенный мотель, в пустом небе загорелись красные буквы, вокруг до самого горизонта лежали тучные, но плоские поля, и названия самых крохотных, свернувшихся клубочком деревушек, словно в насмешку, заканчивались на «вилль» — «город»: Лонжевилль, Фуршевилль, Варлевилль… Почему бы тогда не Мертвилль, Комавилль, Тоскавилль…

Шульц сказал, что там они, по крайней мере, найдут, чем перекусить, и, порывшись в кармане пальто, извлек оттуда скрученные в тугую трубочку и перехваченные резинкой деньги. Он хотел на ощупь прикинуть, достаточно ли у него их осталось. Раньше, на заправке, он уже вытащил несколько бумажек, чтобы заполнить бак, а когда вернулся к машине, протянул Лейле пакетик мятных леденцов и маленькую ароматизированную елочку, чтобы повесить на зеркальце заднего обзора: он уверял, что с помощью этой штучки заглушит стоящую в машине вонь.

Ощупав свое подтаявшее состояние, он горестно покачал головой. Лейла сказала, что у нее тоже есть немного денег, а еще — зверский аппетит. Когда Шульц вылезал из машины, у него закружилась голова. Даже в кровавом неоновом свете его лицо было пепельно-серым.

Они поели, сидя друг напротив друга и не говоря ни слова, кроме них, в залитом ярким светом зале не было никого. Их окружали десятки накрытых столов, отражавшихся в черных стеклах высоких окон. Жадно уминая мясо с горой жареной картошки, Лейла наблюдала за Шульцем, за его тонкими белыми волосатыми руками, катавшими шарики из хлебного мякиша, за его сдержанными жестами и манерой сидеть с закрытыми глазами, усталой улыбкой — к нему вернулась прежняя мягкость, постепенно растворявшаяся в нехорошем отчаянии.

А вот Шульц никакого внимания на Лейлу не обращал. Он был не голоден, и ту малость сил, что еще у него оставалась, тратил на то, чтобы не потерять сознание: водил большим пальцем по лезвию ножа, сжимал в пальцах ледяной стакан. Ему казалось, что кровь отлила от его лица, что по спине у него течет едкий пот.

Ночь за окном была бескрайней и враждебной. Ни тот, ни другая не смогли бы точно указать на карте Франции место, где находился этот затерянный мотель. Шульц вел машину наугад, интуитивно выбирая на каждом перекрестке, куда свернуть. Лейла никогда с ним не спорила. «Будь что будет… Не бойся», — сказала ей Черная Бабушка. В конце концов из множества точек на карте и табличек с названиями рано или поздно выстроится линия.

Они уже собирались двинуться дальше, и тут Шульц, расплачиваясь, спросил у официантки, скучающей блондинки в бежевом халатике: «У вас можно снять комнату на ночь? Да, разумеется, на эту ночь… Да, с двумя кроватями… Да, с душем, этого достаточно… — Он совсем охрип, но Лейле показалось, что он говорит слишком громко, голос звучал почти пугающе. Шульц вытащил из-под резинки еще три бумажки. — Теплая комната… Моя последняя роскошь! — Усмехнулся и повторил: — Моя последняя роскошь!»

Лейле, которая готова была ко всему, тем не менее понравилась идея Шульца заночевать под крышей, к тому же, когда она вышла к машине за своими вещами, мороз влепил ей оплеуху, холод пробрал насквозь, и она едва не упала, поскользнувшись на обледенелом асфальте.

На лестнице ей пришлось поддерживать Шульца, а едва войдя в комнату, он повалился на кровать, сжимая кулаками виски. Он кашлял и задыхался, но, когда Лейла предложила показаться врачу, Шульц, еще заходясь кашлем, властно и решительно замахал руками, а потом, багровый, с трудом выговорил: «Не надо, у меня просто сильный бронхит, уже довольно давно. Ну, в общем, я надеюсь, что это не воспаление легких, не грипп и не что-нибудь еще. Я очень устал, но сейчас отогреюсь, и мне станет лучше». Потом потряс трубочку, извлекая из нее последнюю таблетку растворимого аспирина, и та с шипением утонула в поданном Лейлой стакане холодной воды. И уснул.

Оставшись одна, Лейла разделась, влезла под душ и почувствовала себя от всего далекой, время словно зависло. Она совершенно успокоилась. Несколько дней перед тем она была захвачена спешностью отъезда, потом внезапностью препятствий, все было так, словно ее увлекала за собой тайная и неумолимая повесть, на мелькавших страницах которой были записаны удивительные ремарки. Она стояла с мокрыми волосами, вся в мыльной пене, между грудей и по ногам стекала вода. Глубоко дышала, раскрывая рот, с наслаждением ловила и выплевывала обжигающие струи. Закрывала глаза, улавливая далекие волны. Наконец она выбралась из облака пара и, с тюрбаном из полотенца на голове, обмотав вокруг тела толстую белую махровую простыню, вошла в комнату.