— Не без того. Если уж начистоту, толковали со мной об этом и прежде, в третью годовщину, да только я подумал, что уж слишком большая честь для нашего бедного мальчика — пусть будет как есть…

— Тут вы глубоко ошибаетесь. Как это «слишком большая честь»? Прекрасного артиста мы потеряли…

— Поживи он еще лет пять… А так — всего лишь мальчик… Как бы ни был человек одарен, если умер в двадцать три или двадцать четыре года, он так навсегда и остается начинающим, которому лишь предстояло постичь мастерство. Его смерть — потеря для близких, кто любил его, ну и для его поклонников. Так ведь все они были к нему пристрастны… Воспользоваться этим и в третью ли, в седьмую ли годовщину смерти, устроить пышный вечер его памяти, словно он был величайший артист эпохи, — не значит ли это требовать от судьбы слишком многого?

— Узнаю ваш характер. По-вашему, может, и так выходит. Но раз сами его зрители по искреннему побуждению заводят этот разговор, то, стало быть, вам не придется обременять кого-то хлопотами. Так, может быть, лучше предоставить людям самим все решать?

— Да, верно — к добру ли, к худу ли, но в этом следует положиться на публику. А старику вроде меня лучше, пожалуй, не вмешиваться.

Старик проводил литератора в комнату не просторнее четырех с половиной дзё.Это была самая лучшая гостиная из всех тесных помещений дома «Китайский мискант». Старик и гейша Дзюкити, которая фактически была его женой, вот уже много лет проводили в этой комнате и дни, и ночи, здесь же стоял буддийский алтарь. За небольшим, в два цубо,внутренним двориком, в котором, однако, имелся даже каменный садовый фонарь, расположена была приемная в шесть дзё,гейши всякий раз миновали её, направляясь к себе. Сквозь плетеную камышовую дверь, ведущую на террасу приемной, виднелись зарешеченные уличные окна, выходящие на улицу, и входная дверь. Из проулка, отделявшего дом от соседнего двухэтажного, все время тянуло прохладным осенним ветерком, отчего колокольчик на стрехе постоянно звенел.

— У нас, как всегда, беспорядок, но может быть, вы захотите снять хаори?Прошу вас…

— Нет, ничего. Здесь приятно обдувает ветерком.

Помахивая веером так, что щелкали пластинки, Кураяма с интересом оглядывался по сторонам. В это время вошла гейша Комаё с подносом для курительных принадлежностей и сладостями. Комаё уже не раз и не два встречалась с Кураямой, причем не только здесь. Ей случалось наливать ему сакэ на банкетах и пирушках, да и в театре она частенько с ним виделась на спектаклях или во время выступлений гейш, поэтому держалась как со старым знакомым:

— Приятно видеть вас, сэнсэй!

— Ладно-ладно. В прошлый раз на концерте твое выступление удалось на славу. Верно, есть помощник? С тебя причитается!

— Неужели? Как я рада! Если уж у такой, как я, есть повод вас попотчевать, угощу, чем только пожелаете.

— Сказать ли? Если при хозяине можно, то скажу. Ха-ха-ха!

— Ну что же, коль у вас есть что поведать — извольте. Особенных грехов за собой не знаю… Хи-хи-хи!

Весело смеясь, она поднялась на ноги, и тут из прихожей донесся звонкий голосок гейши-ученицы Ханако:

— Госпожа Комаё! Вам приглашение!

— Хорошо. Господин учитель, прошу, будьте как дома…

Комаё тихо поднялась и вышла из гостиной. Кураяма, чуть слышно постучав по пепельнице, выбил трубку.

— Всегда-то у вас оживленно. Сколько их сейчас в доме?

— Сейчас трое больших и двое маленьких, поэтому довольно шумно.

— Ваш дом даже в Симбаси один из самых старых, верно? С какого года эры Мэйдзи он существует?

— Да, дом старый. Не забуду ни за что тот день, когда впервые явился сюда развлечься, потому что было это в разгар войны в юго-западных княжествах. [9]Тогда еще мать моей Дзюкити была в добром здравии и тоже выходила к гостям вместе с дочкой… Да, все в мире изменилось. Если уж говорить о Симбаси, то квартал тогда казался захолустьем вроде нынешнего Яманотэ, а самые лучшие гейши были, конечно, в Янагибаси. Потом шли те, что в Санъябори, в Ёситё, в квартале Сукия (это в Ситая) — вот в таком примерно порядке и шли. А в лапшевнях Акасака, говорят, до последнего времени гейши, которые являлись в комнаты на втором этаже, готовы были улечься с гостями даже за чаевые в два кана.Все дивились, ну и ходили туда — на такое диво посмотреть.

Кураяма слушал старика с видимым интересом, временами поддакивал, а потом незаметно вынул из рукава блокнотик и приготовился записывать. Кураяма считал, что, как литератор, он обязан сохранить на бумаге рассказы стариков, дабы сберечь для будущих поколений память об ушедшем мире. Поэтому, появляясь в Симбаси, он непременно каждый раз заглядывал в «Китайский мискант». Для целей, которые ставил перед собой Кураяма, хозяин «Китайского мисканта» был самым что ни на есть подходящим человеком. Для старика же не было другого такого собеседника, как Кураяма-сэнсэй. Едва ли кто-то еще, кроме Кураямы, стал бы без устали внимать его брюзжанию и похвальбе. Вот поэтому, стоило литератору на какое-то время исчезнуть из виду, старик начинал волноваться — не стряслось ли чего с почтенным сэнсэем?

Имя старика было Китани Тёдзиро, он был наследником худородного сёгунского вассала хатамотои родился в первый год эры Каэй [10]в квартале Хондзё, недалеко от Кинсибори. Рассказывали, что в юности он был красавец, вылитый актер Сансё Восьмой. Если бы мир оставался прежним, он прожил бы жизнь, подобную жизни героев любовных повестей ниндзёбон.Но как раз в то время, когда ему стукнуло двадцать, правлению сегунов пришел конец, и он остался без родового рисового пайка. После этого он перепробовал все занятия, какие могли бы дать пропитание потомку самураев, но не преуспел, и в конце концов — угораздило же — в ход пошло его артистическое дарование. Тёдзиро решил зарабатывать на жизнь, выступая с устными рассказами, которые с ранних лет любил и знал. На счастье, его покойный отец близок был с известным в свое время исполнителем повестей о воинских подвигах по имени Итидзан, к нему он и поступил в учение, выйдя на подмостки под именем Годзан. Благодаря природному дару рассказчика и незаурядному мужскому обаянию, он сразу стал пользоваться успехом. Тогда-то и увидела его на вечере, устроенном её собственным покровителем, юная Дзюкити, дочь хозяйки дома гейш «Китайский мискант» в Симбаси. Сразу влюбившись в него, она баловала его и всячески одаривала и в конце концов открыто сделала хозяином семейного заведения.

У Тёдзиро и Дзюкити родились двое сыновей. Старшему, Сёхати, старик хотел дать образование, сделать большим человеком, чтобы вернуть роду своих предков былую славу. Однако, рожденный на циновках дома гейш, Сёхати уже в начальной школе стал проявлять интерес и склонность к лицедейству. Отец крепко его за это бранил, даже трепку не раз задавал — вот до чего доходило. В конце концов не осталось иного выхода, как позволить сыну добиться успеха хотя бы на том поприще, где это было возможно. Когда мальчику исполнилось двенадцать, отец попросил актера Итикаву Дансю взять его в обучение. Сёхати получил сценическое имя Итикава Райсити, а после кончины Дансю в двадцать лет стал лицензированным исполнителем, причем столь успешным, что другие актеры ему завидовали. Однако внезапная простуда, вызвавшая воспаление легких, трагически оборвала его жизнь.

Как раз в это время младший брат Сёхати, по имени Такидзиро, — он почти уже закончил среднюю школу — попал под подозрение во время полицейской облавы на неблагополучных подростков, устроенной по всем кварталам. Получив предупреждение от властей, он был тут же отчислен из школы.

То одно, то другое — старик совсем потерял интерес к жизни, а тут еще у него случился спор с собратьями по цеху, такими же сказителями. Сердитый на всех и вся, старик вспылил, и дело кончилось тем, что он вернул свою лицензию.

Поскольку сказитель Годзан не по рождению унаследовал профессию артиста, речи его порой бывали строптивы, и коллеги его недолюбливали. Сам он в глубине души смирился с бесплодностью человеческой жизни и не настроен был относиться серьезно ни к себе, ни к окружающему миру, однако былая гордыня и причуды проявлялись помимо его воли.