Тихим августовским воскресным днем Тереска Кемпиньская сидела за письменным столом в своей комнате и смотрела в окно взором, исполненным мрачного отчаяния. За окном, на сонной жаре, неподвижно застыли залитые солнцем липы, подсолнухи свешивали свои тяжелые зрелые корзинки, мир, казалось, был напоен летом, спокоен, доволен жизнью, и мрачное отчаяние в Терескиных глазах разительно контрастировало с ленивой солнечной погодой.

Убранство комнаты тоже с ней не гармонировало. На письменном столе, на стульях, на полу царила внушительная помойка, по большей части состоявшая из продукции писчебумажной промышленности. Пустые ящики с одной стороны стола были выдвинуты, с другой — и вовсе вытащены. На тахте у стены бесформенной кучей громоздились снятые с полки книжки и рассыпанные фотографии, с этажерки свисала впечатляющих размеров тряпка для пыли, а посреди комнаты стоял огромный таз с водой, в котором на волнах меланхолически покачивались две губки. Все вместе наводило на мысль, что некто занялся творением мира из хаоса, но на полпути передумал.

Создательница сего натюрморта сидела у стола, подперев руками подбородок, и смотрела в окно. Чувства, которые переполняли ее душу и сердце, не имели ничего общего с начатой еще утром генеральной уборкой. Они явно уборке противоречили. Просто боролись с ней. Генеральную уборку затеяли специально для того, чтобы заглушить чувства и занять мысли, но она не выполнила своей миссии. Потерпела позорное фиаско.

Тереска капитулировала и бросила неблагодарное занятие. Она сидела за столом, который совсем потонул в мусоре, и полным муки взором смотрела в окно. Она ждала. Она ждала так уже третью неделю — стойко, непрерывно, с нетерпением, в надежде и сомнениях, в напряжении и отчаянии.

Тереске Кемпиньской было шестнадцать лет, и она была безнадежно, смертельно и отчаянно влюблена…

Великая любовь поразила ее как гром среди ясного неба в самом начале каникул. Это было первое в ее жизни действительно серьезное чувство, по сравнению с которым померкли все предыдущие. Вроде бы чувство казалось взаимным, только, по ее мнению, выражалось это как-то уж очень слабо. Некоторые симптомы говорили за взаимность, другие — совсем наоборот, все вместе было клубком противоречий и приводило к полному нервному расстройству. Уже три недели она ждала визита, обещанного объектом ее нежных чувств в момент расставания, надеясь, что непосредственный контакт что-нибудь наконец прояснит. Она на две недели сократила свое пребывание в горах, отвоевав себе в кровопролитной семейной войне право вернуться домой и заслужив репутацию особы весьма капризной и плохо воспитанной. С пылающими щеками взволнованная пани Марта Кемпиньская защищала дочь, сама тщетно пытаясь найти какую-нибудь разумную причину нелюбви своей дочери к горному воздуху, но добилась этим только того, что вся семья поставила под вопрос качество ее педагогической деятельности. Некоторые даже пообижались друг на друга.

До Терески дополнительные аспекты вопроса вообще не доходили. Великая любовь была ее великой тайной, она ни в коем случае не призналась бы в ней никому на свете. Она возвращалась домой, охваченная паническим страхом, что ненаглядный уже мог прийти в гости и никого не застать. Мог разочароваться! Не говоря уже о том, сколько бы она в этом случае потеряла…

И теперь, спустя почти три недели с момента возвращения, она все ждала. Считала звонки в дверь и по телефону. Она не срывалась с места, не мчалась открывать, не поднимала трубку, а просто застывала в напряжении, прислушиваясь, не дыша, унимая сердцебиение. И каждый раз за три недели она жестоко разочаровывалась. Нет, это слабо сказано! Каждый раз она с полной и абсолютной уверенностью чувствовала, что это конец, что больше она не вынесет этого ожидания, не выдержит еще одного звонка в дверь. И продолжала ждать.

Тереска Кемпиньская втрескалась по уши…

Генеральную уборку в столе и в комнате она начинала уже четвертый раз. Неумолимо приближалось начало школьного года, и уцелевший чудом кусочек здравого смысла наказывал как-то к нему подготовиться. Тереска при этом надеялась, что тяжелая работа ее займет, поглотит и позволит хотя бы на миг оторваться от мучительного, немилосердного ожидания.

Надежда оказалась напрасной. Каждый раз получалось одно и то же. Тереска приносила таз с водой, тряпки и губки, опустошала ящики и полки с похвальным намерением разобрать их содержимое, выбросить все ненужное и красиво разложить оставшееся. Она принималась за работу, доводила ее до кульминации и тут вдруг осознавала, что приводимые в порядок бумажонки ее не только не трогают, но попросту не доходят до сознания. Тогда она с полнейшим равнодушием оставляла их на произвол судьбы и сидела над последствиями внушительного побоища несколько часов, мрачно глядя в окно. Потом она запихивала все обратно как попало, постепенно превращая письменный стол в подобие заброшенного склада утильсырья. Если бы не то, что на тахте нужно было спать, а возле стола — проходить к двери, она, скорее всего, ничего никуда вовсе бы не запихивала.

Встречу с предметом своих чувств она мысленно вообразила себе уже около пятидесяти тысяч раз. Она необыкновенно старательно выбрала себе одежду и прическу, с какими должна перед ним предстать. Он был старше на целых три года. Там, на турбазе, он относился к ней в какой-то степени как к сопливой девчонке, видел ее растрепанной на морском ветру, в неудачно купленном купальнике, с обгоревшим облупленным носом. Теперь он должен увидеть изысканную молодую даму, великолепно одетую, чарующую своим обаянием, спокойную, холодную и соблазнительную, светскую и опытную. Теперь он должен увидеть широкий спектр ее достоинств, которые до сих пор не имели возможности раскрыться в неблагоприятных обстоятельствах. Теперь он должен…

Ну да, разумеется, теперь он должен все, что угодно, но для этого он прежде всего должен вообще ее увидеть, для чего ему следует прийти и застать ее дома, соответствующим образом подготовленную.

Не оставалось ничего другого, как только ждать. Вот она и ждала — стойко, терпеливо, проводя дома целые дни, взволнованная до потери сил, сердитая и несчастная.

В этот солнечный прекрасный день, в последнее воскресенье августа, она сидела дома одна. Младший брат не вернулся еще из лагеря, бабушка уехала на три дня, а родители отправились к тетке в гости. Тереска с омерзением отказалась участвовать в этом мероприятии. Она осталась дома, превратила свою комнату в своеобразный филиал авгиевых конюшен и, как обычно, застыла возле письменного стола, глядя в окно, не в состоянии продолжать столь неинтересную работу.

Где-то на дне ее существа зарождался бунт. Мука ожидания стала уже немыслимой, невыносимой. Любой ценой, отчаянно и сердито, Тереска пыталась найти что-нибудь, что изменило бы положение, вызвало интерес, заняло бы ум и оторвало бы мысли от кошмарного, неустанного ожидания.

«Если бы я только могла чем-нибудь заняться, — подумала она в неожиданном просветлении ума. — Если бы мне устать до смерти, наработаться, как ишак, чтобы я не могла вообще ни о чем думать…»

Она расставила локти на столе, сталкивая на пол весь мусор, а с ним старый атлас и восемь новых контурных карт без обложки. Она отметила, что у нее что-то упало, но не стала обращать на это ни малейшего внимания. Трагическим неподвижным взором она уставилась на надломленную ветку дерева перед самым окном. Ветка неподвижно висела в солнечном свете, а листья на ней уже стали желтеть.

Долгое время до Терески вообще не доходило, что она видит, и зрелище это ни о чем ей не говорило. А потом ее осенила спасительная мысль:

«Колоть дрова! — сообразила она, срываясь с места и опрокидывая стул. — Господи, ведь я же могу колоть дрова!!»

В довоенном односемейном доме было местное центральное отопление и очень старая допотопная печка весьма оригинальной конструкции, которая требовала больше дров, чем кокса. Всю зиму надо было колоть дрова для этой печи. Тереска всегда любила эту работу, и она даже удивилась, что такая мысль не пришла ей в голову раньше. Теперь, летом, дрова на самом деле нужны не были, но ведь она всегда может наколоть дров про запас. В подвале наверняка остались какие-нибудь прошлогодние поленья, а кроме того, есть еще и эта ветка, отломанная и сохнущая, ее же надо отпилить!