Леди Эдвина нетвердым шагом удалилась из кабинета, чтобы позвонить в парикмахерскую — ее обслуживала молоденькая ученица, по первому вызову являвшаяся укладывать ей волосы. Помню, как сэр Квентин и Берил Тимс продолжали рассыпаться в благодарностях: им и в голову не приходило, что, может, мне самой хочется провести вечер с моей новой приятельницей, ограбленной временем и ставшей для них — но не для меня — постоянной докукой. Я прикинула, чт о у меня найдется на ужин: консервированная селедочная икра на гренках и растворимый кофе с молоком, идеальный ужин для леди Эдвины в ее годы и для меня — в мои. Жестянки с икрой и кофе входили в мой скромный запас драгоценных деликатесов. В те дни продукты отпускались строго по карточкам.
Около половины третьего она легла отдохнуть, но сперва заглянула в кабинет сообщить мне, что остановила свой выбор на серо-сизом платье с отделкой бисером по верху — хотя бы в пику миссис Тимс, которая советовала надеть старую юбку и джемпер как более подходящие для моей комнатенки. Я сказала леди Эдвине, что она кругом права и пусть укутается потеплее.
— У меня и шиншиля есть, — заявила она. — Тимс на мои шиншиля глаз положила, только я завещала их миссии в Кохинхине, чтобы продали в пользу бедных. Тимс будет о чем подумать, когда я умру. Если я умру первой. Ха! Мы еще поглядим.
Из десяти приглашенных членов «Общества» на собрание смогли прийти только шесть.
Хлопотный это выдался день. Я сидела в углу кабинета за пишущей машинкой, наблюдая, как один за другим входят автобиографы.
Вероятно, я слишком многого от них ожидала. Мой роман «Уоррендер Ловит» долго вызревал во мне, и я привыкла сначала мысленно рисовать вымышленные характеры, а уж потом наделять их биографиями. С гостями сэра Квентина получилось наоборот: биографии предшествовали людям из плоти и крови. Стоило им собраться, как я тотчас уловила окружающую их атмосферу унылой подавленности. Я успела прочесть не только прелестный биографический реестр, составленный на них сэром Квентином, но и первые главы их жалких воспоминаний; перепечатывая последние и внося в них основательную правку, я, как мне кажется, начала считать, что сама их придумала, отталкиваясь от первоначальных версий сэра Квентина. И вот эти люди, чьи достоинства под его пером выглядели выдающимися, если не редчайшими, с откровенным трепетом входили в его кабинет тем тихим солнечным октябрьским днем.
Сэр Квентин носился и порхал по комнате, устраивал их в креслах, кудахтал и время от времени представлял меня кому-нибудь из гостей:
— Сэр Эрик — моя новая и, рискну добавить, весьма надежная секретарша мисс Тэлбот; по всей видимости, не имеет отношения к знатной ветви семейства, к которой принадлежит ваша очаровательная супруга.
Сэр Эрик оказался маленьким робким человечком. Он как-то украдкой пожал руку всем присутствующим. Я правильно заключила, что он тот самый сэр Эрик Финдли, кав-р Орд. Брит. Имп. 2 ст. и сахарный оптовик, чьи воспоминания, как, впрочем, и всех остальных, не продвинулись далее первой главы: Детская. Главное действующее лицо — няня. Я слегка оживила картину, усадив в отсутствие родителей эту няню на коня-качалку вместе с дворецким, а крошку Эрика заперев в буфетной, где заставила его чистить столовое серебро.
На этой, ранней стадии сэр Квентин рассылал всем десяти членам «Общества» по полному набору авторских экземпляров исправленных и перепечатанных глав, так что шестеро присутствующих и четверо отсутствующих автобиографов уже ознакомились с машинописным текстом собственных и чужих воспоминаний. Поначалу сэр Квентин счел мои добавления несколько экстравагантными: не кажется ли вам, дорогая моя мисс Тэлбот, что это немножечко слишком? Однако на свежую голову он, очевидно, нашел в моих переделках определенные достоинства, разработав план использовать кое-какие таящиеся в них возможности в своих интересах; утром он заявил:
— Что ж, мисс Тэлбот, давайте опробуем на них ваши варианты. В конце концов, мы живем в новые времена.
Мне уже тогда было ясно, что он рассчитывает улестить меня, чтобы я вписала в эти мемуары подробности похлеще, но я не собиралась писать ничего помимо того, что помогало на время скрасить скучные служебные обязанности и давало пищу моему воображению, занятому романом «Уоррендер Ловит». Так что его цели в корне расходились с моими, но и совпадали с ними постольку, поскольку он питал тщетные надежды превратить меня в свое орудие, а я работала на него как заводная: копировальные машины тогда еще не вошли в обиход.
На собрании я следила за шестью автобиографами с самым пристальным вниманием, не бросив на них, однако, ни одного прямого взгляда. Мне всегда было интересней то, что я замечала, как говорится, краем глаза. Кроме плюгавого сэра Эрика Финдли, присутствовали еще леди Бернис Гилберт, известная в своем кругу как «Гвардеец», баронесса Клотильда дю Луаре, миссис Уилкс, мисс Мэйзи Янг и лишенный сана священник отец Эгберт Дилени, в чьих мемуарах навязчиво подчеркивалось, что он лишился сана через утрату веры, но не нравственности.
Итак, леди Бернис вплыла в комнату и завладела было всеобщим вниманием.
— «Гвардеец!» — сказал сэр Квентин, заключая ее в объятия.
— Квентин, — ответствовала та хриплым голосом. Ей было около сорока, и выряжена она было во все новое: те, кто мог себе это позволить, покупали одежду охапками — карточки отменили всего пару месяцев назад. На «Гвардейце» был ансамбль в стиле «новый силуэт»: шляпка без полей с вуалеткой, жакет с рукавами типа «баранья нога» и длинная широкая юбка — все черное. Она села рядом со мной, причем телесное это соседство дало о себе знать резким запахом духов. На кого она походила меньше всего, так это на автора первой главы своей автобиографии. Ее повествование в отличие от некоторых других отнюдь не было безграмотным — в том смысле, что она умела излагать связными предложениями. Начиналось у нее с того, что вот она, двадцатилетняя, совершенно одна в пустой церкви.
Но тут меня призвали обменяться рукопожатием с мисс Мэйзи Янг, привлекательной высокой девушкой лет под тридцать. Она опиралась на трость — одна нога у нее была заключена в нечто вроде клетки, выглядевшее так, словно ей предстояло носить это устройство всю жизнь, а не какое-то время после несчастного случая. Мэйзи Янг пришлась мне по душе. Я даже задалась вопросом, какими путями затесалась она в этот хор пустомель; еще больше меня поразило то, что именно она написала вступительную часть воспоминаний, фигурирующих под ее именем, — вступление, представляющее собой невнятные рассуждения о Космосе и о Существовании, которое суть Становление.
— Мэйзи, дорогая моя Мэйзи, куда бы мне вас устроить? Может быть, здесь? Удобно ли вам? Дорогая моя Клотильда, милейший отец Эгберт, вам всем удобно? Позвольте вашу накидку, Клотильда. Миссис Тимс — да где же она? — мисс Тэлбот, может быть, вы будете столь любезны, столь неоценимо любезны, и отнесете накидку баронессы…
Баронесса Клотильда, чью горностаевую накидку я вынесла из комнаты и отдала стенающей миссис Тимс, избрала местом действия своих мемуаров очаровательную виллу во Франции недалеко от Дижона, где, однако, все и вся вступили в сговор против восемнадцатилетней баронессы. Мне было недосуг размышлять, но я на секунду успела подумать: как это Клотильде из воспоминаний могло быть восемнадцать в 1936 году, если в 1949-м ей явно за пятьдесят? Но перейдем к отцу Эгберту с его клетчатой курткой a la принц Уэльский и штанами из серой фланели, с его лицом снежной бабы, на котором вместо глаз, носа и губ — мелкая черная галька, с его автобиографией, начинавшейся: «Я берусь за перо не без известного трепета». В настоящий момент он пожимал ручку миссис Уилкс, тучной и добродушной на вид даме около пятидесяти пяти, основательно накрашенной и облаченной в нечто бледно-сиреневое с обилием кисейных шарфиков. Она росла при дворе русского царя, стало быть, могла написать что-нибудь интересное, но до сих пор все ее воспоминания сводились к занудному отчету о невероятном паскудстве трех ее сестер и о неудобствах императорского дворца, где четыре девицы были вынуждены спать в одной комнате.
