Вокруг стояла неимоверная вонь. Впереди на Хай-стрит посреди дороги собралась толпа.

— Проходите мимо спокойно, — сказала мисс Броди.

Толпа окружила кольцом мужчину и женщину. Они кричали друг на друга, и мужчина дважды ударил женщину по голове. Какая-то другая женщина, очень маленькая, с короткими черными волосами и красным лицом с большим ртом, подошла к мужчине и, взяв его за руку, сказала:

— Я буду твоим мужем.

Всю жизнь потом Сэнди часто вспоминала этот эпизод и терялась в догадках, потому что была совершенно уверена, что маленькая женщина сказала именно «я буду твоим мужем», а не «я буду твоей женой», но объяснения она так и не нашла.

И много раз в своей жизни Сэнди, разговаривая с людьми, чье детство прошло в Эдинбурге, с удивлением сознавала, что существуют другие Эдинбурги, совсем не похожие на ее Эдинбург и связанные с ним только общими названиями районов, улиц и памятников. Точно так же существовали и другие тридцатые годы. Поэтому, когда Сэнди было уже под сорок и ей наконец разрешили принимать многочисленных визитеров — такой поток гостей противоречил монастырскому уставу, но для Сэнди благодаря ее трактату было сделано особое исключение — и когда очередной посетитель сказал: «Я учился в школе в Эдинбурге, вероятно, тогда же, когда и вы, сестра Елена», Сэнди, к тому времени уже несколько лет звавшаяся в монастыре Преображения сестрой Еленой, ухватившись по обыкновению за прутья решетки и вглядываясь в него маленькими тусклыми глазками, попросила рассказать про его школьные годы, про школу, в которой он учился, и про Эдинбург, каким он его знал. И опять выяснилось, что его Эдинбург не похож на Эдинбург Сэнди. Он учился в школе-интернате, холодном и сером здании. Его учили надменные англичане или «почти англичане», как сказал этот посетитель, получившие образование в третьеразрядных колледжах. Сэнди не помнила, чтобы ее когда-нибудь интересовало, где получили образование ее учителя, а школа всегда представлялась ей залитой солнцем, а зимой — мягким перламутровым светом. «Но Эдинбург, — продолжал посетитель, — был красивым городом, красивее, чем сейчас. Конечно, трущобы теперь расчистили. Я больше всего любил Старый город. Нам очень нравилось рыскать по Грассмаркету. А что касается архитектуры, то в Европе нет города красивее».

— Нас однажды водили на прогулку через Кэнонгейт, — сказала ему Сэнди, — но меня напугала нищета.

— Что поделать, тридцатые годы. Скажите, сестра Елена, что, по-вашему, оказало на вас самое сильное влияние в тридцатые годы? Я имею в виду, когда вам было лет четырнадцать-пятнадцать. Вы читали Одена и Элиота?

— Нет, — ответила Сэнди.

— Мы, мальчики, были, конечно, помешаны на Одене и других поэтах его круга. Мы мечтали убежать в Испанию, сражаться на войне. На стороне республиканцев, разумеется. А в вашей школе во время гражданской войны в Испании все тоже разделились на два лагеря?

— Не совсем так, — сказала Сэнди. — У нас все было иначе.

— Вы тогда, конечно, еще не были католичкой?

— Нет.

— Влияние, которое оказывают на нас в юности, очень важно, — заметил посетитель.

— О да, — сказала Сэнди, — даже если это влияние вызывает протест.

— Что же на вас больше всего повлияло тогда, сестра Елена? Политика, личная жизнь? А может, это был кальвинизм?

— Нет, — ответила Сэнди. — Это была некая мисс Броди в расцвете лет.

Она вцепилась в чугунные прутья, как будто ей хотелось вырваться из зарешеченной темной комнаты. Сэнди не отличалась сдержанностью, присущей другим монахиням, которые принимали своих редких посетителей, сидя в глубине темных келий со сложенными на коленях руками. Сэнди всегда наклонялась вперед и, судорожно вцепившись в прутья решетки, вглядывалась в лица собеседников, а другие монахини, наблюдая это, говорили, что сестре Елене приходится нести тяжкое бремя с тех пор, как вышла ее книга о психологии, имевшая такой неожиданный и шумный успех. Но для Сэнди было сделано особое исключение, и, вцепившись в решетку, она беседовала с избранными посетителями: психологами, людьми, задумавшими принять католичество, дамами из великосветских журналов, учеными. Все они расспрашивали Сэнди про ее необычный трактат о природе нравственного восприятия, названный «Преображение банального».

— Мы не пойдем в Сент-Джайлз, — сказала мисс Броди, — потому что уже поздно. Но я полагаю, вы все бывали в этом соборе.

Почти все они действительно бывали в Сент-Джайлзе и видели древние, ветхие знамена в пятнах крови. Сэнди не была в соборе, но ей и не хотелось туда идти. Старые эдинбургские церкви пугали ее: сложенные из темного камня, почти того же цвета, что и скала, на которой стоял Замок, они важно грозили пальцами шпилей.

Мисс Броди как-то раз показала девочкам открытку с видом Кёльнского собора — похожий на свадебный торт, он, казалось, был построен для развлечений, праздников и пиров, которые Блудный сын закатывал в начале своих странствий. Но внутри в шотландских церквах было не страшно, потому что во время служб там собирались люди, а никакие не духи. Сэнди, Роз Стэнли и Моника Дуглас росли в верующих, хотя и не часто посещающих церковь семьях. Дженни Грэй и Мэри Макгрегор были пресвитерианками и ходили в воскресную школу. Юнис Гардинер принадлежала к епископальной церкви и утверждала, что верит не в Христа, а в Отца, Сына и Святого Духа. Поскольку Сэнди верила в духов, Святой Дух ее вполне устраивал. В ту зиму вопрос о религии был поднят самой мисс Броди, которая, хотя по-прежнему, как и в юности, придерживалась строгих устоев шотландской церкви и соблюдала воскресенье, теперь, в расцвете лет, стала ходить в университет на вечерние занятия по сравнительной религии. В связи с этим ее ученицам рассказывалось обо всем, что узнавала она сама, и они впервые услышали, что некоторые порядочные люди не верят ни в бога, ни даже в аллаха. Но от девочек требовали, чтобы они прилежно учили Библию, потому что в ней заложены Истина и Доброта, и читали ее вслух, чтобы ощутить ее Красоту.

На широкой Чемберс-стрит девочки перестроились и теперь шли по трое. Мисс Броди шагала между Сэнди и Роз.

— Директриса вызывает меня в понедельник на первой перемене, — сказала мисс Броди. — Не сомневаюсь, что мисс Маккей собирается поговорить со мной о моих методах преподавания. Такое случалось и раньше. То же меня ждет и в дальнейшем. А я между тем следую своим принципам просвещения и отдаю этому все лучшее, что есть во мне в расцвете лет. «Просвещение» по-латыни — «эдукацио». Слово «эдукацио» происходит от корневого гласного «э» в слове «экс», то есть «наружу», и от глагола «дуко», то есть «я веду». Слово «эдукацио» обозначает «выведение наружу». Для меня просвещение — это выведение наружу того, что уже заложено в душе ученика. Для мисс Маккей просвещение — это вкладывание в ученика того, чего в нем нет, и это совсем не то, что я называю просвещением. Я называю это вторжением, «интрузией», от латинской корневой приставки «ин», означающей «внутрь», и основы «трудо», то есть «я вбиваю». Метод мисс Маккей заключается во вбивании в ученические головы массы информации; мой метод — выведение знания наружу, а это и есть подлинное просвещение, что подтверждается корневым значением слова «эдукацио». И после этого мисс Маккей обвиняет меня в том, что я вбиваю в головы моих девочек разные идеи, тогда как это то, чем занимается она сама, — у меня же совершенно противоположный подход. Что означает просвещение, Сэнди?

— Выводить наружу, — ответила Сэнди, занятая сочинением официального приглашения Алану Бреку спустя один год и один день после их захватывающего дух побега через вересковую пустошь.

Герой романа «Похищенный» должен был удивиться неожиданному приглашению прибыть к Сэнди по новому адресу в одинокий дом в гавани. Этот дом в графстве Файф, описанный в одном из романов дочери Джона Бэкена [20], достался Сэнди в результате разных хитрых интриг. Алан Брек явился бы в полной форме солдата шотландского полка. А что, если бы вдруг в тот вечер ими овладела страсть и они в самозабвении предались бы половой жизни? Сэнди мысленно нарисовала себе эту картину и поняла, что здесь что-то не сходится. Ведь наверняка у людей есть время подумать, рассуждала она, должны же они хоть на минуту задуматься, снимая одежду, а если они задумаются, какое же тогда самозабвение?