К середине пятидесятых годов здоровье Чармиан сильно пошатнулось. И возрождение интереса к ее романам застало Эрика врасплох, ибо он ненароком упустил из виду переменчивость духа нынешнего времени. Он опросил друзей и был рассержен и озадачен тем, что многие из них поддались ностальгическому обаянию культа Чармиан Пайпер.
Подачки Чармиан, потихоньку от Годфри пересылаемые через миссис Энтони, принимались молча. Вторая его книга втайне пришлась по душе даме Летти. Рецензенты называли ее «реалистичной и беспощадно откровенной», но те внутренние ресурсы, которые помогли бы ему стать еще реалистичней, беспощадней и откровенней, были втуне растрачены на злобствование против Чармиан. Переиздание ее романов пришибло его, и он обнаружил, что больше не может писать.
Даже газетные сообщения о том, что кто-то донимает Годфри, Чармиан и Летти угрожающими телефонными звонками, его не взбодрили.
Всю войну и в послевоенные годы он жил в основном за счет состоятельных женщин, прежде всего за счет Лизы Брук. Теперь Лиза умерла, а замены ей никак не находилось. У всех было туго с деньгами, и Эрик даже располнел от хлопот и огорчений, что тоже было ни к чему. И чуть ли не в самый трудный момент он получил письмо от Олив: «Твоего отца беззастенчиво шантажирует некая миссис Петтигру, его экономка. Я думаю, он охотно пойдет с тобой на мировую, если ты возьмешься как-нибудь все уладить, не вмешивая в дело мать…»
Он первым же поездом поехал в Лондон, приятно возбужденный, и всю дорогу смаковал открывающиеся возможности.
Приехав на Паддингтон вечером, без четверти шесть, он не имел в голове никакого плана действий. Для начала он зашел в бар и как следует выпил. Выйдя оттуда в семь, он заметил телефонную будку. Он позвонил домой поверенному отца, намекнул на важные сведения и был приглашен зайти немедля. Выслушав его, поверенный твердо обещал, что будет тянуть с оформлением нового завещания сколько возможно, и дал ему кой-какие дополнительные советы, которым Эрик не внял.
Он отправился к Олив, ткнулся в пустую квартиру и переночевал у неохотно приютивших его знакомых возле Ноттинг-Хиллгейт. Наутро в одиннадцать он позвонил миссис Петтигру и пригласил ее позавтракать с ним в кенсингтонском кафе.
— Я хочу, чтоб вы знали, миссис Петтигру, — сказал он, — что я на вашей стороне. Старика надо проучить. Это вопрос нравственности, и я вполне готов отказаться от всяких денег.
— Я никак не пойму, — сказала сперва миссис Петтигру, — о чем это вы толкуете, мистер Эрик. — И обтерла платком углы рта, вывернув нижнюю губу.
— Он скорее умрет, — сказал Эрик, — чем допустит, чтобы моя бедная мать узнала о его гнусных изменах. И я тоже. Так что, миссис Петтигру, — сказал он с улыбкой, давно уже ничуть не обаятельной, — мы оба в ваших руках, отец и я.
Миссис Петтигру сказала:
— Сколько я всего сделала для ваших родителей. Ваша бедная мать, пока ее не пришлось… то есть как только я за ней не ухаживала. Мало кто вытерпел бы такое. А она позволяла себе — ну, какой спрос со старухи. Я и сама в возрасте, но…
— Да что вы, — сказал Эрик. — Вам и шестьдесят-то едва дашь.
— Словом, когда у меня на руках была ваша мать, я ох как чувствовала свои годы.
— Могу себе представить. Она же невыносимо самодовольная, — сказал Эрик, — просто невыносимо.
— Совершенно невыносимо. А что до вашего отца…
— Невыносимый тип, — сказал Эрик. — Старая скотина.
— А что именно, — поинтересовалась миссис Петтигру, — вы хотели мне предложить, мистер Эрик?
— Ну как, я просто счел своим долгом поддержать вас. Затем и приехал. А деньги что, — сказал он, — бог с ними, с деньгами.
— Ах, без денег путь коротенек, мистер Эрик.
— Да зовите меня просто Эриком, — сказал он.
— Эрик, — сказала она, — нету дружка ближе кошелька.
— Ну конечно, монетка-другая бывает в нужную минуту очень кстати. Именно в нужную минуту. А ведь правда, как это он дожил до своих лет при его образе жизни?
— Эрик, я бы вас без денег никогда не оставила. То есть до тех пор, пока…
— И вам всегда удается вытрясти из него наличные?
— Разумеется.
Эрик подумал: уж это будьте уверены.
— Пожалуй, нам надо на пару с ним повидаться, — сказал он.
Она посмотрела на его маленькие руки. Как ему доверять? — подумала она. Завещание и не подписано, и не заверено.
— Доверьтесь мне, — сказал Эрик. — Ум хорошо, а два лучше.
— Все-таки надо бы обдумать, — сказала она.
— То есть вы хотите действовать в одиночку?
— Нет, я этого не сказала. Я в том смысле, что этот ваш план такой неожиданный, и после всего того, что я сделала для Годфри и Чармиан, я как бы имею право…
— А что, ведь, ей-богу, — сказал Эрик, — просто мне нужно поехать в Суррей к матери и рассказать ей о мелких отцовских прегрешениях. Это будет, конечно, очень неприятно, зато сотней хлопот меньше. И у отца чистая совесть, и вам станет ни к чему о нем волноваться. Вам-то как утомительно.
Она возразила ему без околичностей:
— Вам неизвестны подробности связишек вашего отца. А мне известны. У вас улик нет, а у меня есть. Письменные свидетельства.
— Ах, это, — сказал он. — Да есть у меня улики.
Блефует небось? — подумала она.
— Ну и когда бы вы хотели с ним напрямик поговорить? — спросила она.
— Да хоть сейчас, — сказал он.
Но когда они приехали домой, Годфри был черт знает где. Миссис Энтони уже ушла. И миссис Петтигру вконец перепугалась. А глядя, как Эрик рыскает по дому, хватает фарфоровые безделушки и трясет их так и сяк, она еще и рассердилась. Однако стерпела. У нее было такое чувство, что этого человека она знает наизусть. Да и надо бы знать, с ее-то опытом.
Он наконец опустился в древнее кресло Чармиан; миссис Петтигру взъерошила ему волосы и сказала:
— Бедненький Эрик. Как они с вами обошлись, а?
Он склонил свою крупную голову на ее просторный бюст, и это было ему приятно.
После чая у миссис Петтигру был легкий астматический приступ; она удалилась в сад, чтобы отдышаться. Возвратившись, она увидела, что в кресле, где был оставлен Эрик, сидит Годфри. Нет, это оказался Эрик: он уснул, свесив голову набок. И хотя лицом он напоминал Чармиан, однако во всем остальном был подобен Годфри.
* * *
Впечатление бодрости и здоровья, которое Годфри произвел на Чармиан из окна, подтвердилось, когда он вошел к ней в комнату.
— Очень мило, — сказал он, оглядевшись.
— Присаживайся, Годфри. Только что был Гай Лит. Боюсь, я немного утомилась.
— Да, он как раз уезжал.
— Да, бедняжка. Все-таки выбрался навестить меня. А как ему трудно передвигаться.
— Таков ли он был, — сказал Годфри, уютно откидываясь в кресле и вытянув расставленные ноги, — летом тысяча девятьсот второго года на вилле у Женевского озера или с девятьсот второго по девятьсот седьмой у себя на квартире возле Гайд-Парк-гейт, в Шотландии, Биаррице и Торки, а потом в Доломитах, когда ты заболела. Хорош был и девятнадцать лет спустя, когда жил на Ибери-стрит, до того самого времени…
— Ну-ка, дай мне сигарету, — сказала Чармиан.
— Что? — растерялся Годфри.
— Дай сигарету, Годфри, а то я позову сестру, она принесет.
— Слушай, Чармиан, тебе сигарет не полагается. То есть я хочу сказать…
— А я хочу, пока не умерла, выкурить еще одну сигарету. А насчет Гая Лита — ты бы уж, Годфри, лучше помолчал. Сам-то хорош. Лиза Брук. Уэнди Лус. Элинор…
— Паршивчик, — сказал Годфри. — Да на него глядеть стыдно, а ведь ему еле-еле семьдесят пять. Скрючен в три погибели над двумя клюками.
— Должно быть, Джин Тэйлор разболтала, — сказала она, протянула руку и потребовала: — Сигарету, Годфри.
Он дал ей сигарету и поднес огонь.
— Я тут решил прогнать миссис Петтигру, — сказал он. — Очень уж возомнила о себе, стерва такая. Миссис Энтони от нее житья нет.
Чармиан затянулась.
— Еще какие новости? — спросила она.
