Мисс Валвона, которая всегда усиленно сопереживала миссис Барнакл, раскрыла гороскопы:

— Бабуня Барнакл: Стрелец. «В полуденное время хорошо предпринять дальнее путешествие. Сегодня вы можете выказать свою оригинальность».

— Хо! — сказала бабуня Барнакл. — Оригинальность выказать? Ладно, так уж и быть, надену-ка я штаны задом наперед.

Сестры явились на дневной обход умывать, переодевать, причесывать и охорашивать пациенток перед инспекцией сестры-хозяйки. Они заметили, что бабуня Барнакл возбуждена, и решили оставить ее напоследок. Она и вообще-то переживала эту процедуру очень бурно. А уж когда у власти была сестра Бестед, бабуня Барнакл прямо визжала, если ее переворачивали, чтобы попудрить спину, или пересаживали из постели в кресло.

— Сестра, я буду вся в синяках! — вопила она.

— Пролежни, бабуня, похуже синяков.

Она кричала: о боже ты мой, сестры выворачивают ей руки, она визжала: о господи всемогущий, она не может сидеть. Она стонала, когда физиотерапевт просил ее подвигать пальцами на руках и ногах, она заявляла, что суставы ее вот сейчас сломаются.

— Убейте меня, — приказывала она, — и дело с концом.

— Ладно вам, бабуня, это же обычное упражнение.

— Хрясь! Вы что, не слышите, как кости трещат? Убейте меня, и тогда уж…

— Давайте, бабуня, мы вам ножки разотрем. Ну, какие у вас хорошенькие ножки.

— Помогите, они меня убивают!

На самом-то деле бабуне Барнакл даже нравился этот повод пошуметь и взбодриться. Ее устами, так сказать, прокрикивалась вся палата, так что другие бабуни шумели куда меньше, чем могли бы. Правда, и они жалобно вскрикивали, но лишь несколько минут, за причесыванием. Бабуня Грин, когда ее кончали причесывать, неизменно говорила сестрам:

— Ох, какие у меня были волосы, пока вы их не обрезали, — хотя по совести и обрезать-то было нечего.

— Гигиена, бабуня. Гораздо больней было бы расчесывать вам длинные волосы.

— Ох, какие у меня были волосы…

— А у меня-то, — вмешивалась бабуня Барнакл, особенно если поблизости была сестра Бестед. — Видели бы вы мою голову, пока ее не обстригли.

— В постели лучше с короткой стрижкой, — бормотала себе под нос бабуня Тэйлор, у которой волосы и правда были длинные и густые, но она рассталась с ними без сожаления.

— Ну-ка, бабунюшка Барнакл, давайте-ка мы вам сделаем причесочку.

— Ой, смерть моя пришла.

В день появления новой сестры, когда бабуню Барнакл, как излишне взбудораженную, оставили под конец, оказалось, что у нее температура.

— Милочка, ну чего я все в постели, — умоляла она сестру. — Ну посидим сегодня, коли уж Бесстыди нет.

— Нельзя, у вас температура.

— Сестричка, я сегодня хочу посидеть. Достаньте мне завещательный бланк, вот у меня шиллинг в тумбочке. Хочу составить новое завещание, отказать кой-чего новой сестре. Как ее звать-то?

— Люси.

— Люси рыдала, — выкрикнула бабуня Барнакл, — карман потеря…

— Тихо лежите, бабуня Барнакл, и мы вас скоренько подлечим.

Она еще погалдела и смирилась. На следующий день, когда ей сказали, что надо соблюдать строгий постельный режим, она протестовала громче и даже немного брыкалась, но мисс Тэйлор, лежавшая на соседней койке, заметила, что голос у бабуни Барнакл необычный — тонкий и высокий.

— Сестра, я сегодня сяду посижу. Принесите мне завещательный бланк. Хочу составить новое завещание и включить туда новую сестру. Как ее зовут?

— Люси, — сказала сестра. — Лежите смирно, бабуня, у вас высокое давление.

— Я фамилию спрашиваю, деточка.

— Люси. Сестра Люси.

— Льюся-льюся, никак не разольюся, — завизжала бабуня Барнакл. — Ну, и все равно я ее включу в завещание. Помогите мне…

Пришел доктор, ей сделали укол, она угомонилась и задремала.

В час дня, когда все были заняты едой, она пробудилась. Сестра Люси принесла ей молочного крема и покормила ее с ложечки. В палате было тихо, все молчали, и с жестокой отчетливостью звякали ложки о тарелки.

Около трех часов бабуня Барнакл снова пробудилась и стала выкрикивать призывным голосом, сначала слабо, потом все звонче и пронзительнее:

— Ноовасти, виичернии ноовасти, — заливалась старая газетчица. — Виичеарнии гаазеаты, ноовасти, Иванинг стандырт, Иванинг старр и стандырт!

Ей сделали укол и дали глоток воды. Койку ее откатили в угол палаты и загородили ширмой. Приходил доктор, немного побыл за ширмой, потом ушел.

Приходила и заглядывала за ширму и новая старшая сестра. Часам к пяти, когда немногие посетители расходились, сестра Люси снова зашла за ширму и что-то сказала бабуне Барнакл, а та ей слабым голосом ответила.

— Она в сознании, — сказала мисс Валвона.

— Да, разговаривает.

— Плохо ей? — спросила мисс Валвона, когда сестра проходила мимо ее койки.

— Да, не слишком хорошо, — отозвалась сестра.

Кое-кто выжидательно и испуганно поглядывал на двери палаты, заслышав чье-либо приближение, словно именно там должен был появиться ангел смерти. К шести часам у дверей раздались мужские шаги. Бабуни, сидя в постелях над подносами с ужином, прекратили есть и обернулись к вошедшему.

Это и в самом деле был священник с маленьким ящичком. Мисс Валвона и мисс Тэйлор перекрестились, когда он проходил мимо них. Он зашел за ширму в сопровождении сестры. И хотя в палате царило безмолвие, никто не мог расслышать, даже с помощью слуховых аппаратов, ничего, кроме иногда доносившегося молитвенного бормотания.

Мисс Валвона оросила слезами свой ужин. Она вспоминала, как ее отец напоследок причастился святых тайн, а потом выздоровел и прожил еще шесть месяцев. Священник за ширмой препоручал бабуню Барнакл всеблагому творцу, свершал помазание глаз бабуни Барнакл, ее ушей, носа, рта, рук и ног, испрашивал отпущение грехов, содеянных ею при посредстве зрения, слуха, обоняния, вкуса и речи, греховного осязания рук и даже подошв.

Священник ушел. Некоторые доели свой ужин. Кто не доел, того упокоили овальтином. В семь старшая заглянула за ширму перед уходом в столовую.

— Как она там? — спросила одна из бабунь.

— Спокойненько уснула.

Еще примерно через двадцать минут за ширму заглянула одна из сестер, зашла туда на минуту, потом снова появилась. Ее проводили долгими взглядами. А она что-то сказала дежурному, тот пошел к столовой и, приоткрыв дверь, позвал старшую по палате. Он поднял один палец, показывая, что в палате у сестры налицо одна смерть.

С тех пор как туда легла мисс Тэйлор, это была третья смерть. И она знала порядок. «Из уважения к мертвым мы оставляем пациента час лежать, — как-то объяснила ей сестра, — но не больше часа, а то тело цепенеет. Ну, и потом делаем, что надо — обмываем и прибираем к похоронам».

В пять минут десятого в мутном свете ночных лампочек бабуню Барнакл вывезли из палаты.

— Совершенно не смогу спать, — сказала миссис Ривз-Дункан. За нею многие сказали, что совершенно не смогут, однако, вконец обессилев, забылись крепчайшим сном. В палате до самого утра было очень тихо, и воедино сливалось сонное дыхание с одиннадцати коек.

Реорганизация старушечьей палаты началась на следующее утро, и все пациентки в один голос заявили, что, слава богу, бабуня Барнакл хоть до этого не дожила.

До сих пор двенадцать коек занимали только половину палаты: их просто выставили из другого, большего помещения, где были женщины помоложе. А при новом устройстве замысел был тот, чтобы подкинуть на свободное место еще девять сверхпожилых пациенток. Их предполагалось устроить в дальнем конце палаты. И уже сейчас, во время спешной подготовки, дальний конец назывался у сестер «гериатрический угол».

— Что это они за слово такое повторяют? — спросила бабуня Робертс у мисс Тэйлор.

— Это у них значит «старые». Видимо, к нам поместят престарелых пациенток.

— Мы у них, стало быть, школьницы?

Бабуня Валвона сказала:

— Вероятно, новым нашим подругам лет по сто.