«Река Алабама имеет в длину 312 миль, берет свое начало в Уитампка, долгое время называвшемся Форд-Тулуза благодаря французским колонистам, и впадает в Мексиканский залив— убери свои сраные пальцы, Ред, или ночевать ты будешь в тюрьме, — сливаясь у дельты с Мобайлом».«Прекрасный Мобайл, — говорил Айрби Джонс. — Однажды я увезу тебя».
Если только Айрби Джонс… Нет, Айрби Джонс по субботам теперь больше не играет в футбол… Айрби Джонс по воскресеньям не ездит на ранчо… Он читает французские романы, романы без морали, которые потом дает мне… Они чудесны.
Утром я нахожу под дверью записку от матери — она лицемерит («Все наши матери — викторианки», — любил говорить Скотт): «Если ты смешиваешь табак и виски, ты рискуешь лишиться матери. Если ты предпочитаешь вести себя как шлюха…» И т. д.
Мне запретили курить — но семья мамы сколотила свое состояние именно на табаке. Плантации табака простираются бесконечно, от Виргинии до Мэриленда. Я дочь судьи, внучка сенатора и губернатора: я курю, пью, танцую и якшаюсь с тем, с кем захочу. Двое молодых пилотов с авиабазы приземлялись по одному моему знаку, и когда наконец я согласилась подарить им по танцу, то увидела, как на их золотистых щеках появляются ямочки. Оба они соревновались в отваге, чтобы обладать мной: они вылетали с военной базы, держа курс на Плэжант-авеню. Долетев до нашего сада, они принимались выделывать фигуры высшего пилотажа — петли, пике, бочки; все это было так забавно, так ужасно возбуждало, было так по-рыцарски; даже Минни испытала гордость за свою светловолосую куклу. Но однажды удача изменила им, а может быть, сказалась усталость, но их биплан вошел в штопор, и все хозяева окрестных садов дружно выдохнули в ужасе, когда вдали, за предместьями, раздался короткий грохот взрыва. Столб огня поднялся над крышами. Двое молодых людей растворились в дыму и черном запахе керосина — два молодых тела, которые накануне ночью танцевали, переставляя свои длиннющие ноги, и улыбались так, что на их щеках вновь появлялись ямочки; я чувствовала, что от них пахнет мужчинами — мягкой кожей, грубым мылом; вихрь танца заставил их лбы вспотеть, естественный запах пробился из-под свежести одеколона; я наслаждалась этим волнующим запахом, сжимаемая руками своих кавалеров, испуганная, пьяная и счастливая.
Их погребение длилось две минуты — яркий, великодушный, мощный и горячий костер поглотил обоих. Наверное, тогда я пережила нервный срыв — первый, — и, чтобы меня успокоить, мне вкололи морфий.
После катастрофы добрая половина города решила, что я — светловолосая дьяволица. Чернота и золото.
Я — саламандра: я прохожу через пламя, никогда не сгорая. Минни невероятно нравилась некая книжная Зельда, героиня забытого романа «Саламандра», — в честь этой Зельды, танцовщицы-цыганки, меня и назвали.
Следующим утром я получила крошечный сверток, в котором было старинное обручальное кольцо, — должно быть, Скотт сорвал его с пальца матери, чтобы подарить мне. Вероятно, чтобы нарядить невест, молодым людям приходится грабить своих матерей. В качестве сопроводительной записки Скотт приписал: «Считай это официальным обращением к твоему отцу с просьбой отдать тебя мне в жены».
Судья это послание проигнорировал.
Королева мужланов
1919,июнь
Лейтенант янки, как я уже сказала, никогда не потел. От него всегда исходил прекрасный, свежайший запах новизны и роскошных, дорогих тканей. Можно было сказать, что этот человек похож на растение, на поверхности которого дождь оставляет чувственные капли.
Я боялась за него, приехавшего с севера, из края Великих озер и холода, в изнуряющую и влажную жару: пребывание в Алабаме заставило невероятным образом страдать многих людей, выходцев из северных штатов и со Среднего Запада. Но я ошибалась. Скотт никогда не жаловался на нашу жару, не возмущался и не потел.
«Все мужчины сходят с ума, давая волю своим физиологическим потребностям и животному магнетизму», — предупредили меня отец-судья и отец священник. («Глупцы», — мрачно заметила на это тетушка Джулия, затягивая мой корсаж еще сильнее, а уж моя старая няня знавала мужей-ловеласов и грубиянов.) Был ли этот лейтенант человеком или же сгустком обаяния? Держат ли мужчины свое слово? Действительно ли можно рассчитывать на них, строя планы на будущее? Он поклялся стать известным в течение полугода и вернуться в Монтгомери набитым долларами. Но его первый роман не хочет брать ни один издатель. Скотт назвал его «Романтичный эготист» — название, труднопроизносимое даже для нас, двадцатилетних. Разумеется, он не обращает внимания на мои замечания: для него имеют значения лишь восторженные комплименты Уинстона и Бишопа, его соседей по комнате в Принстоне. Они тоже лелеют надежду стать сочинителями. Почему они все, эти молодые люди, так страстно хотят быть писателями? Почему им так хочется стать богатыми и знаменитыми?
Завтра, если я не получу от Скотта никакого письма — не важно, будет оно написано литературным языком или нет, — где будет ясно сказано: «Я женюсь на тебе» и обозначена дата свадьбы, — я разорву помолвку. Его отсутствие и множество противоречивых посланий, приходящих от него, вот-вот исчерпают мое терпение.
Малыш, ты знаешь, я думаю о тебе.
Я работаю как проклятый, чтобы ты могла мною гордиться, чтобы ты, наконец, меня захотела. Каждый день я строчу жалкие рекламные слоганы и совершенно счастлив, когда хотя бы один из них берут, а по ночам продолжаю сочинять роман и пишу рассказы для газет. В течение этих шести месяцев, Малыш, я получил столько невозможных отказов, что, когда пришпилил их веером, они заняли три из четырех стен моей комнаты. Я не преувеличиваю, я не выпил, я всего лишь стремлюсь выполнить данное тебе обещание. Письма с отказами на самом деле приходят ко мне сотнями. Но я верю в счастливую судьбу. Я сяду на поезд до Монтгомери только в тот день, когда смогу взять с собой, чтобы показать тебе, печатное доказательство моего преступления. Надеюсь, все изменится к лучшему, мы увидимся, и тогда ты поймешь, как сильно я в тебе нуждаюсь.
Твой Фиц
Дорогой Гуфо, право, я не стою таких страданий ради меня. Я расторгаю помолвку. У меня сейчас три поклонника, и один из этих троих обещает жениться на мне, увезти меня туда, куда я захочу. Если я пожелаю, это случится уже завтра.
Мадам Икс
Перестань лгать хотя бы самой себе, Зельда Сейр! «Я расторгаю» — ну просто какое-то армейское выражение. Это всего лишь интермедия, пауза, антракт. Увидишь, я приеду за тобой. Мне было бы безразлично, если бы ты умерла, но я не вынесу, если ты выйдешь замуж за другого. Особенно за этого папенькиного сынка Селлерса-младшего.
От твоей сестры я знаю, что он высокий, сильный и у него есть эта звериная ловкость, которая так нравится женщинам. Я хорошо представляю, как он богат, ведь у него — весь хлопок его папаши! Вы занимаетесь с ним любовью на заднем сиденье автомобиля, не правда ли? Это так оригинально! Так достойно!
Когда я стану известным — а я стану им уже скоро, — он останется для тебя всего лишь пустым воспоминанием.
Любящий тебя негодяй (право, большего ты не стоишь).
P. S. Ты так здорово брыкалась и жаловалась в первый раз, когда мы делали это, что, поскольку актриса ты плохая и очень наивна, я сразу понял: ты досталась мне не девственницей.
* * *
В течение следующих шести дней я не получила от Скотта ни строчки.
«Про него говорят, что этот человек не потеет и, может быть, — продолжала я размышлять, повинуясь своему усиливающемуся беспокойству, — что он даже не плачет».
Меня выбрали Королевой Года сразу в трех кампусах: Алабамского университета, университетов Джорджии и Сьюани. Предыдущие два года этот факт невероятным образом возбуждал меня и льстил мне. А что сегодня? Гм… Не успела я получить королевские почести от студентов кампуса Сьюани, как Джон Дизайре Диборн захотел проводить меня. Мы остановились на по-вороте Флиртующих. Он робок и боязлив: пожелав поцеловать меня, парень наткнулся лишь на мое левое ухо.