«Наверное, надо спешить и не сворачивать, даже если маршрут автобуса тебя заставляет, – вздохнул Огнеопасный человек, а потом тихо прибавил – Только вот знать бы, как?»
Это он вымолвил в полночную тишину комнатки-мышеловки, где мы сидели, пили чай из алюминиевых кружек, и одну из них я получил в подарок. Он искренне расчувствовался, потом все же не удержался, спросил, как объяснить, почему не хватает духу или сил заполучить свое, почему нет ясности в выборе, нет взаимности поисков, а все так разлажено: одна неразбериха и негодные, никчемные пальто.
И я не нашел, чем бы его успокоить, как приободрить. А после, много после я узнал, что дядя Вася и есть тот, о ком легенды, как стая перелетных птиц, мечутся по всему миру, ради кого и я летел через океан с одного материка на другой.
Инка внимает, стараясь отрезать от мягкой губки-бутерброда хоть кусочек тупым ножом. Наконец Инке удается оторвать с помощью ножа, вилки, а потом и рук – клочок бутерброда, она довольна, что ее вольность осталась незамеченной, она жалеет, что взяла маленькую сумочку-стручок, в какую ни одна приличная лупа не уместится. А ей бы так хотелось получше рассмотреть костяное кольцо мистера латино, с орнаментами, завитушками, но левая рука его занята сигаретой, летает-дирижирует, и кольцо приходится изучать урывками, без лупы. Не только Огнеопасный человек из его истории, Уаскаро и сам немного похож на индейца, у него кожа цвета миндаля, а морщинки его совсем не портят, даже смотрятся весьма привлекательно. «Да, мужчин-то морщинки не портят», – тихонько вздыхает Инка. Расправляясь кое-как с бутербродом, она успевает изучить и косицы Уаскаро, его добротный серо-бежевый свитер, не пропустила шрамик на щеке, две родинки на другой, подметила и замшевые штиблеты. Все это она выясняла урывками, но так и не удавалось понять, кто такой этот мистер латино, осталось также загадкой, что он нашел интересного и занимательного в обществе Инки и что ему, собственно, нужно.
Он же, по-отечески целуя на прощание воздух над ее щекой, нахмурил брови и, высматривая что-то вдали, продолжал дарить замысловатые советы:
– Завтра по пути на работу остановишься, конечно, встанешь там, где безопасно, – не посреди лужи, не на крышке люка и уж никак не на середине шоссе. Встанешь, замрешь и будешь наблюдать то, что делается вокруг. Потом вспомнишь о Солнце. Повернешь к нему лицо. А если завтра будет облачный день, повернешь лицо туда, где Солнце скрывают тучи и где его тушит твоя вялость.
Давно уже по вечерам тишину и покой Инкиной квартирки никто не тревожил, никто не набивался к ней в друзья, не просил помочь, даже мегаполис обходил стороной и шумел где-то вдали. Теперь нет-нет да и встречал Инку на пороге настойчивый москит телефонного звонка в глубине бедлама-вигвама, из кучи уже раз ношеного и сразу надоевшего, замученного тряпья. Приходилось поторапливаться, искать, где затерялась трубка, под какими вековыми завалами она погребена. Инка справлялась с этой задачей каждый раз мастерски, как умелый и опытный археолог. И в награду получала тихое: «Халло». И тут же следовали расспросы: «Плавно ли двигалась на работе, ставила ли камни-волнорезы своему негодованию и раздражению, оберегала ли свое спокойствие, сколько раз вспомнила о Солнце за день?»
Инку и возмущала и до слез трогала непонятная забота мистера латино о ней, за это она соглашалась помочь ему. В прошлый раз – сопровождала в прогулке по бульварам, что, как ожерелье из цветов и листьев, окружает самый центр города. На этот раз Уаскаро жаловался, что скоро у племянницы день рождения, а подарка все не придумал.
– Я уже голову потерял, ищу какой-нибудь савениар, и все не то, все не от души.
«Хитрит, – заключила Инка. – Уж иностранцы всегда знают особые островки в городе. Я могу здесь жить двести лет, а не догадываюсь, что в той булочной самый лучший австралийский хлеб, а в том закутке – голландская кондитерская, и не картонная симуляция, а настоящая голландская кондитерская, каких натыкано на каждой улочке Амстердама. И Уаскаро наверняка знает разные места и закоулки города, где можно купить забавные безделушки, матрешек, деревянные ложки, плетеные соломенные шкатулки в подарок. Короче, темнит он все это», – шуршала Инка про себя, что не мешало ей с готовностью чеканить в трубку монетки-согласия:
– Тогда завтра, в одиннадцать, на Театральной.
Издали и вблизи Уаскаро представлялся Инке загадочным кожаным сосудом: непонятно, что у него внутри, о чем он думает. Даже если заглянешь туда – темнота и никакой ясности, что в нем хранится, какие тайны. Поэтому она, паникуя и барахтаясь, начинала тыкать в темный кожаный сосуд вопросы-иголки, но они были беспомощны, ничего не протыкали, ничего не проясняли. С другой стороны, если сравнить Уаскаро с каким-нибудь островом, то получалось, что остров этот лежал в Бермудском треугольнике и не поддавался освоению, невзирая на хитрости путешественников, на увертки индейцев-земледельцев и на рассудительные попытки опытных североевропейских фермеров. И аграрий, и следопыт, получается, был из Инки нулевой. Уаскаро отвечал на ее осторожные расспросы с усталым почтением, в его планы, видно, не входила подробная и откровенная экскурсия по своему прошлому-настоящему. Тут не обошлось и без конфуза. Инка улучила момент, ей все же наконец удалось незаметно пощупать великолепную шерсть пальто мистера латино. Так незаметно, что никто бы и не почуял такой осторожной экспертизы, но только не мистер Уаскаро, он слегка улыбнулся, поймал в упор Инкин взгляд и тихо пояснил:
– Да, шерсть моего пальто действительно очень хороша, это альпака, – и, чтобы развеять некоторое Инкино замешательство, продолжал – Так вот, моя племянница на два года младше тебя, кто-кто, а она точно не раздумывает, как бы потеряться. Она, при всем желании, потеряться не способна. Я для нее слишком абстрактно мыслю, – жаловался он в многолюдную даль Александровского сада, оставляя Инке самой догадываться о морали сказанного.
– А мне не нужно образование, – на всякий случай защищалась Инка, чувствуя в его словах холодок сравнения. И для верности втыкала дикобразовой иглой в ухо мистеру латино, чтоб не зазнавался – Я-то давно определилась и живу в гармонии с природой.
– А разве фирма «Атлантис» твоя стихия? Тебе там как дома – свежо и свободно дышится? Тебе не хотелось бы, наконец, повстречаться с собой, ведь эта встреча будет главной в твоей жизни, а тучи и грозы останутся позади. По-моему, выдумки только отвлекают тебя, попробуй отбросить их и вдохнуть свежего воздуха, чтобы не затеряться, а проявиться и найтись, чтобы являть, как Солнце, а не дремать, как Килья-Луна.
– Легко сказать, повстречаться с собой, ты прямо как мои предки. Давай лучше расскажи про свою племянницу, – бурчала на всякий случай чуть обиженная Инка, удивляясь, как этот мистер латино ловко, нагло и безнаказанно ввинчивает свои витиеватые советы в ее отлаженный жизненный путь.
– Моя племянница слишком рано определила свои собственные взгляды на жизнь. Ее отец был властный человек, он очень обидел меня, практически, в прямом и переносном смысле, убил. Продолжать его дело она не хочет, продолжать мой путь тоже. Она просто не верит ни в своего отца, ни в меня. Не знаю, где найти для нее такой подарок, чтобы она как следует вспомнила обо мне. А то я для нее, получается, так далек, что как бы больше и не существую. Жалко, что вы не знакомы.
Уже и время обеда давно миновало, а в Инкиных ногах наметились тяжесть и дрожь, отделы магазинов слились в один пестрый, приторный коридор. Еще никогда ее набеги и странствия по торговой сети так не затягивались, не были так утомительны, словно ее впрягли и заставляли тащить корабль, нагруженный всеми этими товарами. Впервые ее стало мутить от всех этих лавчонок и забегаловок, от материй и оберток, от магазинных щедрот и приманок, она вдруг прояснила, что какой-нибудь зонтик стоит целых два дня, нет, аж четыре, которые надо оттрубить в «Атлантисе», и зонтик этот принимал совсем другой оборот. Устало нагоняя неутомимого Уаскаро, вторгаясь в двери новых мегасторов и старых добрых универмагов, она поняла, что больше никогда не сможет совершать набеги и странствия по бутикам города от центра к окраине с легким и беспечным настроением, как раньше. Ведь как посмотришь внутрь магазина глазами не покупателя, а зрителя и человека, взятого за компанию, сразу какой-то холодок идет по коже, как будто увидел в глубине отдела электрического ската или устрицу-гиганта, а уж большой магазин представляется не иначе как логовом, где живет бог наживы, сдирающий шкуры заживо с людей, птиц и зверей.
