— Что еще, кроме зуда, причиняет тебе боль? — спросил я, провоцируя на жалобы, особенно в области сердца, — и она поддалась на мою провокацию; более того, она дополнительно назвала еще несколько болевых зон, что, независимо от сказанного ранее, раскрывало мне серьезность положения. Она испытывала, кроме зуда во всем теле, боль в ногах и в спине, и это было очень плохо. Но я никак не выдал себя, лишь кивая и тем как бы подтверждая каждое ее слово, не переставая ощупывать шею, где я обнаружил небольшую припухлость на трахее. Быть может, подумалось мне, это просто присуще ей… и я убрал свою руку, чтобы не смущать самого себя легкомысленными и преждевременными заключениями прежде, чем ознакомлюсь с результатами клинических исследований, которые следовало провести в ближайшей больнице немедленно. Но у меня не шло из головы замечание индийского врача, высказанное в поезде и касавшееся сомнительной надежности работы лаборатории в больнице Гаи. Я пожалел, что мы его встретили, потому что, начни мы исследовать надежность работы местных лабораторий, мы рисковали остаться в Индии навсегда.

Но я немедленно выкинул из головы эти бредни. Пусть даже профессор Хишин многократно преувеличил мои достоинства — не в последнюю очередь, чтобы снять с себя проблемы его друзей, он был отлично знаком с моей профессиональной и основательной скрупулезностью, а потому верил, что я не наделаю ошибок, о которых, будь они возможны, давно знали бы все в Тель-Авиве, где злобные профессора и льстивые ассистенты не упустили бы случая посплетничать об этом. Я был слишком хорошо знаком с положением, по которому последнее слово всегда оставалось за медициной.

Однако знал я и то, что в данном случае вся ответственность была на мне одном. Даже если в этот момент мне и казалось странным, что руководитель огромной и современной больницы, обладавшей лучшими в мире специалистами, вынужден стоять здесь, исполненный тревоги, рядом со своей женой в маленькой темной комнате буддистского монастыря, на самом краю света, в совершенной зависимости от профессионального мнения не обремененного опытом сотрудника, который не успел даже должным образом провести необходимые исследования пациентки, но только потрогал слегка ее лоб, чтобы почувствовать температуру, и едва коснуться ее шеи… тем не менее именно мне предстояло принять решение.

— Мы должны провести некоторые важные исследования как можно скорее, — объяснил я. — Тогда мы будем знать, что у нас есть на эту минуту и куда нам двигаться. Даже если ситуация не из лучших, она позволяет передвигаться. Но прежде всего, мы должны выяснить несколько вещей. Билирубин, к примеру, или уровень сахара в крови — это даст нам представление о том, насколько повреждена печень. Но нет никакой надобности возвращать ее обратно в больницу, мы в состоянии получить все необходимые образцы здесь, на месте, и переправить их в Гаю. А пока что я предложил бы отыскать комнату получше и поместить ее туда. Нельзя оставлять ее в этом свинарнике.

Можно ли сказать, что жена мистера Лазара улыбнулась? Если да, то это была какая-то новая улыбка — не та, чисто дружеская, что некогда смутила меня какой-то всегдашней своей готовностью, — но какая-то глубокая внутренняя, как если бы она была восхищена тем авторитетным тоном, каким мои слова были произнесены (и который, на самом деле, принадлежал профессору Хишину, и который всегда пользовался им, разговаривая с важными пациентами или их родными, на которых надо было произвести впечатление). Две молоденьких японки покинули свой угол, обогнули газовую плитку и предложили нам по чашке бледного чая.

Жена Лазара нерешительно взглянула на мужа, но тот жестом отклонил предложение, желая безотлагательно заняться поиском более подходящего для всех нас места.

— Вы все можете оставаться здесь и дожидаться меня, — распорядился он.

Похоже, что его жена была расстроена таким поворотом событий. Замерев, она посмотрела на мужа, а потом решительно сказала:

— Подожди минутку…

Лазар нетерпеливо вскинул голову:

— Что случилось?

— Я пойду с тобой.

— Это еще зачем?.. Мне не нужно.

— Нужно. Я пойду с тобой… тебе потребуется помощь… — Она уже нагнулась к дочери, поцеловала ее и выпрямилась со словами: — Мы скоро вернемся. — Затем она повернулась ко мне и сказала: — А вы оставайтесь с ней и, если возможно, приступайте к тестам. Мы вернемся не задерживаясь…

После этого она вышла вслед за мужем со всей очевидностью показав, что она не в состоянии остаться не только со мной, но и с собственной дочерью.

Эйнат лежала тихо, обхватив себя обеими руками, почесываясь и потирая свое тело; на мою долю достался ее взгляд. Зрачки ее были желтыми, как у тигра или гиены. Но несмотря на ее незавидное физическое состояние, я не почувствовал в ней пессимизма; я был убежден, что в минуту, когда я положил свою ладонь на ее лоб, и после, когда водил пальцами по ее затылку и шее, я вернул ей уверенность. С того самого мгновения, когда Хишин сказал мне о ней, я преисполнился подозрением, что мне предстоит встретиться с равнодушной, безвольной пациенткой, потерявшей волю к выздоровлению и, быть может, способной отвергнуть всякую попытку помочь ей. Но я увидел другое — в этой молодой женщине, лежавшей передо мной, не было вообще никакого желания к какому-либо сопротивлению. Она полностью была сосредоточена на избавлении от зуда, и кто знает, как отреагировала бы на прикосновение незнакомой руки, которая могла бы присоединиться к ее неистовому почесыванию, пусть даже приносящему ей косвенное облегчение. Я не спешил включиться в этот процесс, а кроме того надвигались сумерки, и я принял из рук молодой японки чашку обжигающего чая, попросив при этом рассказать что-либо о ней самой и ее подруге. И услышал, что обе они прибыли в Бодхгаю два дня тому назад прямиком из Японии, чтобы пройти повышенный курс медитации в расположенном неподалеку монастыре; но поскольку для них не нашлось свободной комнаты, они вынуждены были добраться сюда, где им и разрешили ночевать в комнате, где лежала больная девушка, при условии, что они будут за ней присматривать. Они постарались делать это, по возможности избегая соприкосновения с больной и надевая каждый раз марлевые повязки, когда приходилось касаться ее. Вчера они вынесли ее во внутренний дворик и накормили жидкой овсянкой, которую специально для нее сварили. Но это нисколько не умерило ее свирепый зуд, равно как и мазь, которую принесли монахи. Может быть, я привез с собой какую-нибудь сильнодействующую мазь или лекарство? — спросили они всерьез, похоже, полагая, что я проделал весь путь из Израиля для того лишь, чтобы победить зуд.

Это звучало трогательно.

— Что ж, — сказал я. — Давайте посмотрим.

И с этими словами я открыл свой рюкзак, начав выкладывать его содержимое на одеяло, которое они специально для меня расстелили. Эти японки были переполнены готовностью помочь мне. Они принесли большой фонарь, для дополнительного освещения, а затем посадили Эйнат и помогли мне снять с нее запачканную белую рубаху; они же поддерживали ее худую белую спину, пока я, дюйм за дюймом, прослушивал стетоскопом ее спину и грудь, стараясь определить состояние легких, чтобы понять, все ли в них чисто и нет ли в них жидкости. И, конечно, я внимательно прослушал ее сердце; к счастью, оно билось отчетливо и ровно. Обе молоденьких японочки внимательно следили за моими манипуляциями; видно было, насколько они благодарны случаю, который так неожиданно освободил их от ответственности за больную. Что до меня, то я то и дело кивал головой с видом полного удовлетворения. Закончил осмотр я словами, с которыми обратился к своей пациентке:

— Все выглядит не так уж плохо, Эйнати, — специально употребив то же обращение к ней, которым пользовались ее родители, после чего осторожно положил ее на спину, чтобы иметь возможность обследовать ее живот, который был твердым и покрыт красными пятнами — следами непрерывного расчесывания.

К моему удивлению, ее воспаленная печень, которой полагалось быть увеличенной, на деле оказалась уменьшенной настолько, что мне трудно было провести пальпацию ее гладкого, твердого живота. Вначале я встревожился, но тут же сказал себе, что подобные изменения не могли произойти всего за два месяца, что прошли после начала болезни. Желчный пузырь тоже показался мне увеличенным и воспаленным — ибо легчайшего нажатия моих пальцев оказалось достаточно, чтобы исторгнуть из Эйнат вскрик такой силы, что у обеих японок вытянулись лица. Вскоре из коридора послышались звуки шагов, и бритоголовый монах в одеянии цвета заката примчался, чтобы определить причину и источник раздавшегося крика, эхом отдавшегося в тишине монастыря. Монах не говорил по-английски, и я попросил девушек из Японии объяснить ему, что я — доктор из Израиля, прибывший сюда вместе с родителями больной девушки, чтобы забрать ее домой.