— Как ты можешь даже думать о чем-то подобном? Ведь есть люди, которые так от тебя зависят.

— Только не ты, — ответил я с тихой яростью. — Безусловно, только не ты. Единственно, кто зависит от меня, это Шиви, но у нее есть Микаэла, которая всегда будет о ней заботиться, поскольку считает ее частью себя.

В эту минуту послышались отцовские шаги и, судя по тому, с какой скоростью открылась и захлопнулась наружная дверь, и по голосу, которым он позвал мою мать, я понял, что он вернулся в хорошем настроении — если не из-за торжества в синагоге, то просто само по себе и, возможно, из-за того, что без помех добрался до места. Его лицо было в багровых пятнах — верное свидетельство того, что он отведал вина.

— Ты так быстро обернулся! — сказала мать, устремившись ему навстречу, чтобы помешать ему войти в кухню, дав мне время сменить мрачное выражение лица.

— Быстро? — возразил отец оскорбленным тоном, совершенно позабыв о своих утренних тревогах после столь деятельного начала субботнего дня. — Ты считаешь, что быстро? Я вышел из дома в семь часов… и сколько же, ты полагаешь, они могли держать там верующих?

Оказалось, что он без труда нашел нужное место, и поскольку он был единственным представителем начальства, пришедшим на торжество, то и встречен был с большим почтением и даже энтузиазмом; более того, он удостоился чести прочесть отрывок из Торы.

— Для меня было важно пойти туда, — объявил он, убеждая в этом если не нас, то самого себя, а затем снял шляпу и вошел в кухню. Затем он увидел глаз первобытного животного, который тихонько усыхал на сковороде и спросил: — А это что — мне?

— Да, — сказала мать. — Если хочешь, можешь съесть. У Бенци с утра нелады с аппетитом.

Отец немедленно присел к столу и с удовольствием принялся за мой завтрак, хотя, конечно, в синагоге он успел перекусить тоже. По нашему молчанию он догадался, что в его отсутствие между нами имел место какой-то разговор, но он был слишком переполнен собственными переживаниями, чтобы попытаться понять, что же это было, а потому я, не желая искушать судьбу, встал, сказав, что хочу побродить по окрестностям, и вышел из дома, пообещав, что вернусь к обеду.

Я шел, вдыхая сухой холодный воздух сияющего субботнего утра. Странно, думал я, как редко приходится мне теперь ходить пешком, и сладкая меланхолия охватывала меня вместе с воспоминаниями о дождливых вечерних прогулках через весь Тель- Авив с большим черным зонтом над головой. Но как отличались улицы Иерусалима от прямых, открытых улиц Тель-Авива с его извилистыми узкими переулками, подобно вот этой, убегающей вдоль стены больницы Прокаженных, внезапно перетекающей в площадь напротив Иерусалимского театра. Как я жалел, что не мог испытать истинные возможности своего нового мотоцикла на спуске, подобном этому, с огорчением думал я, как если бы навсегда прощался с этим местом.

И так вот, испытывая чувство расставания, может быть, истинное, но не исключено, что и воображаемое, я продолжал идти по улице, полной зарубежных представительств, мимо которых я некогда пробегал каждый день по дороге в школу, останавливаясь поглазеть на знакомые фасады домов и задерживаясь на минуту, чтобы прочитать имена, обозначенные на воротах. Среди них было множество табличек с именами врачей и упоминанием их степеней и специализаций, и я был удивлен, обнаружив, сколь многие из них сохранились в моей памяти до сих пор со дней моего школьного детства, как например, большая пластина с выгравированным на ней именем известнейшего кардиолога: ПРОФЕССОР ЗИГФРИД АДЛЕР, значилось на потемневшей латуни. А рядом с большой пластиной примостилась другая табличка — тоже латунная, но куда более скромная: ПРОФЕССОР АВРААМ АДЛЕР, КАРДИОХИРУРГ. Так значит, это было то самое место, где жил Бума, сказал я сам себе, знаменитый хирург — чудодей, который спустился из Иерусалима в Тель-Авив, чтобы отправить на тот свет административного директора и послать его душу переселиться в меня, чтобы разрушить там мою любовь. При том, что все аргументы, которые Бума громоздил один на другой, не в состоянии были порвать завесу тайны, окружавшую эту смерть.

Меня одолевало искушение войти внутрь и осмотреть дом. В конце концов я обещал ведь профессору Адлеру увидеться с ним, когда я окажусь в Иерусалиме, чтобы мы могли продолжить нашу дискуссию о внезапной сердечной фибрилляции Лазара.

Он показался мне человеком серьезным, заинтересованным в обсуждении сложных медицинских проблем с более молодыми коллегами. Часы показывали полдень. В такое время даже наиболее ленивые люди должны были начать день, а наиболее прилежные могли позволить себе небольшой перерыв с учетом нерабочей субботы. Возможно ли было, что сын, успешно работающий профессор, жил бы в том же запущенном особнячке, что и его отец? Я поразился, увидев, что у дома есть только один вход с табличкой, извещавшей просто и без затей, что здесь проживает АДЛЕР, просто Адлер, без имени и без званий. Я был совершено уверен, что мойАдлер здесь жить не может. Но из-за музыки, доносившейся из глубины дома, я понял, что дом обитаем.

Я постучал в дверь, и старый немецкий еврей в щегольском свитере открыл мне. Я объяснил не только кто я, и кого я разыскиваю, но также и почему. Оказалось, что Адлер-младший живет не здесь, а в Эйн-Керем, возле больницы, а здесь находится только клиника, рядом с клиникой его отца и его жилищем. В это время мать профессора Адлера вышла тоже, полная, уверенная немка, передавшая полноту своему сыну. Что за досада, воскликнули оба Адлера, очень походившие друг на друга; они немедленно позвонят своему сыну на дом, чтобы узнать, сможет ли он со мной увидеться. Но оказалось, что лишь вчера он улетел на конференцию в Англию и вернется не раньше, чем через несколько дней.

— Очень жаль, — не уставал повторять приятный старый джентльмен, известный кардиолог. — Я уверен, что он захочет поговорить с вами, доктор Рубин, об операции Лазара, из-за которой мы все так переживаем. Очень. Я знаю, кто вы: сын упоминал о том, что вы присутствовали при операции и предупреждали об опасности появления вентрикулярной тахикардии. Он много рассказывал мне об этой операции, и хотя это была не его ошибка, все происшедшее оставило у него тяжелое чувство. Что правда, то правда, это не совсем его специализация, скорее, это специализация моя, но он хотел углубиться в проблему, чтобы не столкнуться с неожиданностью… — Он прижал свою бугристую старческую руку к свитеру в районе сердца, если бы вдруг почувствовал в этом месте боль.

— Я знаю, — перебил я его. — Треугольник Коха.

Лицо старого доктора просияло, и его глаза, полные доброты, одарили меня теплым взглядом, полным признательности.

— Да, треугольник Коха, — повторил он обрадованно доверительным тоном, как если бы он лично был знаком с великим Кохом, который первым определил место нахождения невидимого командного пункта, отвечающего за сердце.

Он пригласил меня войти. Но разговор с профессором Адлером, который продолжался целый час в его просторной студии, где мрачная библиотека состояла в основном из книг по литературе и истории, не помогла нам разрешить загадку смерти Лазара, более того, скорее сделала ее еще более непопятной. Во время этого собеседования мне открылось, что знаменитый этот кардиолог, кто был живой легендой в больнице «Хадасса», в свое время на самом деле не слишком интересовался причиной смерти Лазара, с которым никогда не встречался. Единственной его целью было защитить репутацию его сына, а для того он начал рассказывать мне о всех случаях внезапной вентрикулярной тахикардии, с которыми он сталкивался в течение всей своей долгой карьеры, пытаясь найти параллели со случаем Лазара. Жена его, сидевшая вместе с нами и внимательно прислушивавшаяся к нашему разговору, время от времени вмешивалась, чтобы вспомнить кого-нибудь из наиболее известных пациентов ее мужа. Не скрою — мне приятно было сидеть там между двумя благожелательно настроенными стариками, укрытыми от беспощадного яркого полуденного света снаружи, сознавая, что я произвел на них впечатление как своими познаниями, так и пониманием с их стороны моих интересов и вопросов. Но, взглянув на часы, я понял, что не могу больше заставлять своих родителей пропускать привычный для них час обеда.