Чтобы понять до конца, нужно было сделать приблизительно то, что я делаю сейчас, через двадцать с лишним лет. Нужно было припомнить все важные подробности, упорядочить их и рассмотреть все вместе, как рассматривают муху, застывшую миллион лет назад в кусочке золотистого янтаря. Но тогда никто не был к этому готов, ни Шимек, ни Петр, ни я сам. Никто из нас не связал бы тогда «рыбный суп» с облачком дыма, выпущенным ксендзом Дудаком в праздник Тела Господня, когда мы пели «Да благословен будь», никто не подумал бы даже, что засуха в тот год не была обычной засухой, и никто не допускал, что взрывы Вайзера в ложбине за стрельбищем имели какую-то связь с тем, что он вытворял в подвале бездействующего кирпичного завода, или со сверкающим корпусом «Ил-14», который вздымал красное платье Эльки и сотрясал все ее тело в кустах дрока. Наконец, даже если бы мы рассказали подробно о том, что видели в последний день над Стрижей за взорванным мостом, ни М-ский, ни директор, ни тот, в форме, и никто в мире не отнесся бы к этому всерьез. «Это невозможно, – сказали бы они, протирая очки, попивая кофе и одергивая манжеты рубашек. – Это невозможно, – сказали бы они, – вы опять лжете, зловредные дети». И снова допросы крутились бы, как прежде, вокруг последнего взрыва, на котором, по их мнению, все закончилось. Мы были вдобавок связаны обещанием, а точнее, клятвой, данной Вайзеру. Но я решил не забегать вперед, так что, пока еще я сидел в канцелярии между Шимеком и Петром, нога ныла у меня ужасно, а через открытое окно улетучивались остатки изысканного букета одеколона пана прокурора, который покинул школу ровно в половине восьмого.
– Войталь, – прозвучала в дверях кабинета фамилия Петра, – теперь ты. – И Петр вошел внутрь вместе с последним ударом стенных часов.
Почему прокурор употребил слово «Окоповая»? Сказал, что всего год назад мы сидели бы там все трое как диверсионная группа. Сегодня я знаю слишком хорошо, почему он так сказал, но в то время, когда Петр исчез за дверью кабинета и началась вторая, впрочем, даже третья серия допросов, слово, произнесенное прокурором, не давало мне покоя. Я вспоминал, как однажды днем, двумя годами раньше, у нашего дома остановилась грязно-зеленая машина и как из этой машины вышли двое в плащах, направились в квартиру пани Коротковой и вывели оттуда ее мужа, пана Коротека, пьяного в лоск, хотя это был вовсе не день получки. Взрослые говорили тогда – шепотом и по углам, – что пана Коротека взяли на Окоповую,так как кто-то донес, что тот слушает Лондон. И пан Коротек вернулся, но только через три недели, с глазом как сочная слива, а когда наступил судный день очередной зарплаты, он стал посреди двора и снял рубаху, показывая каждому, кто хотел, свою спину, которая выглядела как полосатая зебра желто-красного цвета. Он выкрикивал страшные проклятия своей судьбе и оплакивал весь мир, которым правят курвы, воры и подлецы. Я стоял в воротах и видел, как женщины предусмотрительно закрывают окна, чтобы не слышать ужасных выражений, а пан Коротек, пока жена не сбежала вниз и не уволокла его домой, воздевал руки к небу и угрожал Господу Богу за то, что тот с высоты смотрит на все это и ничего не предпринимает, а только сидит в своем кабинете, сложив руки, словно он какой-нибудь директор, а не рабочий. И когда Петр исчез за дверями кабинета и мы с Шимеком слушали ленивое тиканье часов, я испугался, вспомнив о той спине и Окоповой улице, так как подумал, что ни самое страшное «вытягивание хобота», или «ощипывание гуся», или даже «согревание лапки» и никакие другие пытки М-ского не сравнятся со спиной пана Коротека, фантастически разноцветной и сплошь изборожденной, как ствол смолистой сосны.
На дворе все быстрее сгущались сумерки, когда директор вызвал сторожа в кабинет и тот ушел, оставив дверь полуоткрытой. Шепотом я обратился к Шимеку с предложением изменить показания: чем мы, в конце концов, навредим Вайзеру или Эльке, если расскажем, что случилось над Стрижей на следующий день после взрыва в ложбине? Где-нибудь поблизости все равно их не найдут, это уж точно, а если найдут где-то в другом месте – тем более мы им не навредим. Но Шимек не согласился. Всегда, всю школу он твердо стоял на своем, а на допросах решил держаться еще тверже. Стиснул зубы, я видел это четко, и отрицательно помотал головой. Так же он отвечал, когда я навестил его в далеком городе и выспрашивал о тех каникулах, когда в заливе образовался «рыбный суп» и Вайзер с Элькой вместе ходили на аэродром. Он не желал возвращаться к школьным годам и ничем не хотел мне помочь, не помнил или не хотел помнить серое облачко из золотой кадильницы ксендза Дудака, а по поводу Вайзера проронил несколько банальных, плоских фраз. То была его новая, взрослая твердость, против которой, впрочем, я ничего не имею, так как Шимек единственный из нас добился чего-то в жизни. Тем временем сторож вышел из кабинета с фаянсовым кофейником в руках и велел мне сбегать в туалет за водой. Я шел пустым коридором и думал, что нет ничего печальней опустевшего школьного коридора, ведущего неизвестно куда, меланхолически-пустого и словно совсем не того, в котором несколько часов назад галдели сотни мальцов и старшеклассников. Я жалел, что у меня нет яда молниеносного действия. Но я наплевал в кофейник, видя перед собой вылупленные глаза М-ского, и белую пену размешал пальцем, чтобы она растворилась. Когда я вернулся в канцелярию, Шимек был уже в кабинете, а Петр сидел на складном стуле, как и раньше, слева от меня. Сторож принес из сторожки кипятильник и начал греть воду тут же, чтобы не выпускать нас из виду. Вода лениво урчала, тихо тикали часы, сделалось сонно и тепло.
На следующий день у нас была договоренность с Вайзером встретиться у главных ворот оливского зоопарка. Было ли это запланировано или произошло из-за того, что рассвирепевшая Элька едва не вспахала физиономию Шимека ногтями? Ни в чем у меня нет уверенности. Впрочем – разве можно сказать: «договоренность»? Он попросту эту встречу нам назначил, как суверен вассалам, устами герольда. Тогда, ясное дело, я ничего такого не почувствовал, но уже в канцелярии на складном стуле, когда шумела, закипая, вода для кофе и тикали стенные часы, уже тогда у меня появилось смутное ощущение, что Вайзер стал с той минуты нашим сувереном, и ничто этого изменить не могло. Теперь я вижу, что первую часть ненаписанной книги о нем я должен бы начать со слов «Ладно, скажи им, пусть завтра в десять приходят к зоопарку, к главному входу», которые Вайзер произнес из окна на втором этаже, откуда долетало до нас знакомое стрекотание швейной машинки. Об этом, впрочем, я уже говорил, и если я повторяю кое-что и не вымарываю, как в школьном сочинении, то лишь потому, что сейчас я пишу вовсе не книгу. Быть может, вместе с Элькой, Шимеком и Петром мы могли бы написать такую книгу, но – впрочем, и об этом уже говорилось – Шимек предпочитает ничего не помнить, Элька не отвечает на письма даже после моей поездки в Германию, а Петр погиб на улице в декабре семидесятого года и лежит на пятой аллее кладбища в Сребжиске.
На уроках естествознания М-ский не раз подчеркивал, что такого зоологического сада, как в Оливе, не постыдился бы любой европейский город. Не знаю, что он имел в виду – что мы живем не в Европе или что кроме зоологического сада нам есть чего стыдиться. Но зоопарк действительно был прекрасно расположен, вдали от города, в глубокой долине Оливского потока, который бежал в этом месте меж семью холмами, заросшими смешанным сосново-буковым лесом. Косули резвились здесь на лесных полянах, освещенных солнцем, лоси обитали в темных, мрачных болотах, волки – в норах, вырытых в откосах, а кенгуру прыгали по целине, заросшей розовым клевером и щавелем. Только хищные звери, в частности привезенные из тропических стран, содержались в тесных вольерах намного хуже, на какой-нибудь полусотне квадратных метров за железными решетками. Тогда это ускользало от нашего внимания, но сегодня, когда я вообще не посещаю зоопарки, фраза М-ского о самом прекрасном зоопарке в Европе звучит очень смешно и глупо. Как если бы мы, бродя по чужому городу, вдруг услышали от гида: «Обратите внимание, господа, вот самая лучшая тюрьма, которая когда-либо была выстроена в нашем городе, а может быть, и во всей Европе».
