В этом была вся хитрость – приготовившись к выстрелу, дождаться, пока по другую сторону вала на настоящем стрельбище очередной солдат нажмет на спуск. Так что практически мы стреляли одновременно в тот же самый дерн, которым была обложена насыпь с обеих сторон. Только у солдат были автоматы Калашникова, а у нас немецкий «шмайсер», найденный и сохраненный Вайзером. Самое трудное было приспособиться к ритму. Их очереди, короткие и состоявшие чаще всего из трех частей, редко были одинаковыми. Tax, та-тах, та-та-тах – так было чаще: один, два и три выстрела с краткими паузами. Но бывали и другие комбинации: например, три, два, два, один, или два, три, два, либо один, один, три, а потом неожиданно еще один.
– Стреляют так, будто патронов у них мало, – сказал Шимек. – Не понимаю.
А Вайзер поверх вынутой обоймы улыбнулся, как обычно, почти незаметно и бросил как бы между прочим:
– Святая истина, солдат должен стрелять так, будто у него мало патронов.
Петр поинтересовался почему.
– А сколько патронов ты бы смог притащить на поле боя? – спросила Элька самоуверенно, будто сама все знала. – Сто? Двести? Девяносто штук?
После этого вопроса, на который так никто и не дал ответа, мы окончательно уверились, что Вайзер готовит нечто грандиозное, и вдруг почувствовали себя славными бойцами Фиделя Кастро, которые год назад, второго декабря, высадились на берег в провинции Ориенте и боролись с ненавистным Батистой, прислужником империализма, о чем увлекательно рассказывал М-ский целый урок естествознания.
– Жаль, – прошептал Шимек, когда мы лежали в зарослях папоротника, поскольку на той стороне был как раз перерыв, – жаль, что у нас нет такого Батисты!
– А тебе что?· – спросила Элька.
– Не понимаешь, – пояснил Петр, – мы бы ему дали жару! Высаживаемся с моря на пляж, атакуем казармы, и по всей стране начинается революция, настоящая революция с партизанами, и вообще!
Элька расхохоталась так громко, что даже Вайзер посмотрел на нее укоризненно.
– Болтуны вы и дураки, – сказала она, подавив смех, – ну как можно устроить революцию во второй раз?
Но времени объяснить Эльке, как сильно она ошибалась, не было: Вайзер велел мне идти на насыпь, а остальные стали готовиться к следующей серии выстрелов.
Мишени, по которым мы стреляли, не были, к сожалению, Батистой. На упаковочной бумаге черной краской был нарисован М-ский с усами, как в прошлый раз в подвале кирпичного завода, напоминавший хотя уже и меньших размеров, но достаточно большие портреты, которые мы носили еще во втором классе на первомайской демонстрации. И тут произошло то, что долго оставалось мне непонятным и только в школьной канцелярии каким-то образом стало ясным и неслучайным. Когда я придавил лист бумаги последним камнем, на другой стороне раздались выстрелы. «Tax, та-тах, та-та-тах», – застучало по стене леса. Это была очередь в один, два и три выстрела. «Скорей! – крикнула мне Элька. – Спускайся, уже начинается!» И я понял, что необходимо быстро исчезнуть из зоны выстрелов, так как теперь автомат был у Вайзера и он нетерпеливо ждал следующей очереди с той стороны, – она должна прозвучать не больше чем через десять секунд. Так что у меня было десять секунд, чтобы сойти с вала и пробежать узкой тропкой вдоль него до конца, откуда можно было вернуться к ребятам по краю ложбины, в стороне от зоны стрельбы. Я бежал во всю мочь, но был еще только на полпути, когда за валом снова зазвучала канонада. Неужели Вайзер решил, что я уже достаточно далеко от мишени и он, лучший из нас, уже может стрелять? Так я подумал несколькими секундами позже, когда почувствовал легкий щипок пониже левой щиколотки, над самой пяткой, и решил, что какая-то колючка или камень оцарапали мне кожу, – но через мгновенье я лежал уже на траве и боль не позволяла мне встать и сделать хотя бы шаг. Наши выбежали из папоротника, бросив автомат.
– Рикошет, – кричал Вайзер, – рикошет, не двигайся, не двигайся! – И вмиг все были около меня.
Элька сняла с меня сандалию, а Вайзер поднял ногу и осмотрел ее. Это и в самом деле был рикошет, пуля только скользнула по стопе, вырвав кусочек мяса.
– Все в порядке, – сказал Вайзер, – кость не повреждена, нужно перевязать, чтобы не было заражения!
– До дому слишком далеко, – заметила Элька, – а тут у нас нет даже перекиси водорода!
Я смотрел на капли крови, застывающие на песке темными сгустками, но не мог сделать даже двух шагов без помощи Шимека и Петра, которые подставили мне плечи.
– На завод! – скомандовал Вайзер, и мы действительно вдруг почувствовали себя на настоящей войне. С другой стороны вала доносился грохот стрельбы, и свист пуль, которые пробивали щиты и увязали в песке, доходил даже сюда, а я был самый настоящий раненый, и нога у меня очень болела. Впереди шагал Вайзер, за ним ковыляла наша тройка, замыкала же колонну Элька, немного отставшая, так как Вайзер велел ей забрать использованные мишени и автомат, завернутый в старый холщовый мешок.
В подвале завода было холодно, и на минуту боль вроде бы утихла, но только на минуту, так как, когда Элька дотронулась до моей пятки, я дико заорал: «Что ты делаешь, ненормальная?» И она отступила, отчасти от испуга, а отчасти из уважения к моей ране, из которой все еще сочилась кровь. Меня уложили на большой ящик.
– Загрязнилось песком, – сказал Вайзер, – нехорошо! – Конечно, он имел в виду дырку в ноге, а не ящик. – Принеси воды, – приказал он Эльке и, когда она исчезла, достал из другого ящика спиртовку. – Вода только для начала, – обратился он неизвестно к кому, – потом придется прижечь. – Вслед за спиртовкой он извлек из ящика сломанный немецкий штык, тоже, наверное, где-то найденный. Элька принесла в консервной банке воду и платком промыла дырку.
– Больно? – спросила она.
Я ничего не ответил. Я смотрел, что делает Вайзер. Он поставил спиртовку на два кирпича, зажег горелку и теперь, поворачивая, купал в голубоватой струе огня острие штыка.
– Это единственный способ, – сказал он, не отрывая глаз от горелки, – чтобы не началась гангрена. Нет у нас тут ничего, кроме этого.
Шимек навалился на меня и крепко прижал к ящику, Петр ухватил за правую, здоровую ногу и тоже навалился на нее, чтобы не дергалась, а Вайзер зажал мою левую голень под мышкой, как заправский фельдшер, и, вооружившись штыком с раскаленным острием, приступил к операции. Стопу он поднял поближе к свету, и все время, пока он ковырял острием штыка в дырке, я видел его руку.
– Этот «шмайсер», – проговорил он спокойно, ковыряя кончиком штыка в дырке, – никуда уже не годится! Я знал, что он немного сносит, но чтоб такой разлет – с этим нельзя смириться. – Так и сказал: смириться. И сразу же, когда острие вошло в рану глубже, добавил: – Пойдет на лом, а замок, магазин и курок вынем. – К кому он обращался? Все, как и я, молчали, и только чад горелой кожи разносился по подвалу. – Хорошо, – сказал он, откладывая штык, – теперь приложи ему платок, и через минуту можете проводить его домой.
Элька исполнила приказ, бережно обвязав мокрым лоскутом стопу, хотя могла вовсе не церемониться, потому что, когда Вайзер убрал из раны острие штыка, я не чувствовал уже ничего, будто ноги вовсе не было или она была не моя, а деревянная.
– Я останусь здесь, – заявил он и повернулся к Эльке, – а ты иди с ними.
Когда мы были уже на скрипучей лестнице, он задержал нас еще на минуту:
– Наверно, тебе придется посидеть дома, – сказал он на этот раз мне, – если спросят, что случилось, скажи, наступил на ржавую колючую проволоку. Да, ржавая колючая проволока, – повторил он спокойно, – а теперь идите!
Не помню в точности, какой дорогой мы возвращались домой, может быть, как всегда, через пригорок у армейского стрельбища, а может, через поляну, на которой были разбросаны большие эрратические валуны и которую поэтому мы называли карьером. Уже тогда слова Вайзера показались мне странными. Автомат, из которого мы стреляли, совсем не сносил, коль скоро даже я в последней стрельбе попал в М-ского целых пять раз. А если даже и сносил, то, согласно законам оружейного искусства, вверх либо вниз от цели, но никак не вбок.
