Неожиданно музыка стихла. Это было еще страшнее, чем если бы, заглушая звуки пищалок, вдруг загудел орган или охотничий рог. Вайзер упал на пол. Красноватое облако взметнулось вокруг него, и при свете свечи я увидел вращающиеся полосы пыли того же цвета. Не успел я подумать, что это тишина звучит так ужасно и зловеще, как Вайзер открыл рот, будто хотел перевести дыхание, и мы услышали низкий голос мужчины, произносящий на непонятном языке какие-то обрывки фраз. Казалось, чья-то рука касается моей спины, – конечно, эта иллюзия возникла из-за страха, так как голос, совершенно чужой и суровый, исходил из горла Вайзера, будто он говорил, сам не зная о том. Глаза у него были закрыты. Его стиснутые кулаки сжимались и разжимались при каждом слове. Он был похож на измученного человека, который проталкивает звуки через опухшее горло с неимоверными усилиями и против воли. Только когда он умолк – и вид у него теперь был как у мертвеца, – я посмотрел на Эльку. Она неподвижно сидела у стены и была уже не Элька, а деревянная кукла. Ее глаза, вперенные в Вайзера, напоминали стеклянные бусинки марионеток из детского театра. Мы не пошевелились и даже не вздрогнули, когда Вайзер наконец поднялся на колени и переставил свечу ближе к центру подвала. И тогда это произошло. Вайзер поднялся на ноги, распростер руки как для полета и стоял так, глядя в пламя свечи, очень долго. Не знаю, в какой момент, но спустя некоторое время я заметил, что его ноги уже не касаются глиняного пола. Сначала я воспринял это как мираж, но стопы Вайзера все заметней поднимались над полом. Да, все тело его висело теперь в воздухе сначала в тридцати, может быть, сорока сантиметрах от земли и медленно поднималось еще выше, покачиваемое невидимой рукой. «Господи Иисусе, – услышал я шепот Шимека, – Господи Иисусе, что он делает?» Вайзер парил в воздухе над грязным полом, и его тело уже не было напряжено. Пальцы Петра стиснули мое плечо.
Итак, что же это было на самом деле? Могло ли то, что мы видели в подвале кирпичного завода, быть только миражом? Могло ли нам только казаться, что Вайзер поднимается над полом, или он действительно левитировал при свете мерцающей свечи? Через двадцать три года тот же вопрос я задавал Шимеку, когда мы сидели друг против друга в его солнечной квартире, в совершенно другом городе и – что необходимо подчеркнуть – в совершенно иной эпохе. Под нашими окнами шла демонстрация. На транспарантах виднелись новые или почти новые лозунги. «Требуем регистрации» – прочитал я на одном из них. «Пресса лжет» – значилось на другом. «Да здравствует Гданьск» [5]– заметил я также где-то в толпе, рядом с большим портретом Папы, который несла молодая девушка. Шимек, ясное дело, уже не был тем Шимеком с французским биноклем из-под Вердена, но все же я не ожидал такой перемены, большей, чем дистанция в двадцать три года и разделяющие наши города километры. Он интересовался текущими событиями и настойчиво выпытывал у меня подробности о Гданьске. Я долго объяснял ему, как это все выглядело у нас, и еще дольше мне пришлось рассказывать, как выглядели в те дни ворота верфи и деревянный крест, к которому люди прикрепляли изображения Черной Мадонны и приносили цветы.
– На этот раз не стреляли, – радостно констатировал он, – но что будет дальше?
Я не знал, что будет дальше, никто, в конце концов, не мог этого предвидеть – от Татр до пляжа в Елиткове, – и только злился, что мои вопросы о Вайзере остаются без ответа, как и проблемы большой политики, над которыми ломали себе головы корреспонденты всех газет мира.
– В конце концов, разве теперь это так уж важно, – говорил Шимек, – после стольких лет и именно сейчас, когда такое творится?
Я никак не мог его убедить, что, конечно, для меня это самое важное.
– Так как же все-таки было на самом деле, – не сдавался я, – Вайзер левитировал или мы поддались массовому психозу?
Шимек открывал бутылки пива, которое на юге вкуснее, и с сомнением качал головой. Говорил он, как всегда, спокойно.
– Если ты читаешь в книге, что ее автору явился Бог в образе огненного столпа и в шуме крыльев, ты ведь не знаешь, было так на самом деле или автору только казалось, что так было. Разумеется, – добавил он, опустошив стакан, – мы должны исключить явную мистификацию.
– А там, в подвале, – спрашивал я, – там Вайзер поднимался в воздух или только казалось, что поднимается?
Шимек закурил сигарету.
– Не знаю, – произнес он через минуту. – Может, он действительно левитировал, а может, мы только поддались массовому психозу, это, в конце концов, случается чаще, чем порхание над землей, ты не считаешь?
И так было на протяжении всего визита к нему, единственного, впрочем, за все эти годы. У Шимека не было определенного мнения насчет Вайзера, и все вопросы, поставленные мной, он решал в том же духе: «Могло быть так, а могло быть и иначе», – отвечал он каждый раз. Столько лет прошло, а наша память ведь так ненадежна. А когда он узнал, что три года назад я был в Мюнхене у Эльки, то спросил, какая у нее машина и как у нее дела. Нет-нет, он не догадался, зачем я к ней ездил, и не интересовался, сказала ли мне Элька что-нибудь насчет Вайзера. Шимек одно помнил очень хорошо – инструмент, на котором она аккомпанировала Вайзеру, когда он танцевал в подвале старого завода. «Флейта Пана – это действительно необычный звук, удивительная музыка, – сказал он мне оживленно, – откуда она раздобыла этот инструмент?»
Я, конечно, знал откуда, поскольку исследовал дело очень подробно в тот самый год, когда просматривал школьные бумаги Вайзера, и разговаривал даже с наглой неутомимой учительницей музыки. Она подтвердила, что из коллекции народных инструментов пропала в тот год флейта Пана, и она так и не смогла себе объяснить, как это случилось – почему из школьной витрины, гордости ее кабинета, где рядом с ксилофоном можно было увидеть укулеле, балалайку, скандинавскую скрипку и кучу других экспонатов, пропала именно флейта Пана. «Кому это понадобилось? – пожимала она плечами, уже чуть сгорбленными от постоянного дирижирования на репетициях хора. – Кто на ней сумел бы сыграть?» Но обо всем этом я не говорил Шимеку. А когда мы допивали последнюю бутылку пива и через открытое окно доносился уже обычный уличный шум и пение птиц и когда жена Шимека внесла огромное, как поднос, блюдо тартинок, я спросил наконец, что он думает о том дне над Стрижей, когда Вайзер последний раз разговаривал с нами, и почему Элька обнаружилась через несколько дней, а Вайзер – нет. И что могла означать ее амнезия, которая давала о себе знать лишь тогда, когда речь заходила о Вайзере?
Прежде чем ответить, Шимек заменил стаканы, и вместо пива на столе появилось домашнее вино. Да, он тоже задумывался над этим уже много лет спустя, никому в этом не признаваясь. Все указывало на то, что Вайзер обладал какими-то скрытыми гипнотическими способностями, о которых мы можем иметь лишь туманное представление. Подтверждение тому – его номер с пантерой, наверняка он мог это использовать и по отношению к людям. Зачем ему нужна была Элька? Это ясно – он использовал ее для экспериментов, поскольку сам тогда только начинал открывать свои не до конца осознанные возможности. Там, в заводском подвале, он проводил над ней разные опыты, и даже мы подчинились необычайной силе внушения. Так что, скорее всего, он не левитировал. Делал вид, что левитирует, а Эльку и нас заставил поверить, что поднимается в воздух. Психологии известны такие случаи, и она объясняет их довольно простыми механизмами внушения. Взрывы? Да, это трудно объяснить, впрочем, у Вайзера, который рос практически один под присмотром чудаковатого старика, могли быть странности и похуже, чем мания преследования. Вайзер был пи-роман, тут нет сомнений. Визуальные эффекты? Прочел пару книжек – вот тебе и весь секрет его познаний. Зачем они ложились с Элькой у посадочной полосы аэродрома? Он приучал ее преодолевать страх – тот, кто полежит несколько раз под брюхом приземляющегося самолета, не будет испытывать страха перед гипнозом и погружением в состояние транса. Над Стрижей в последний день каникул Эльку просто унесла вода, что, должно быть, ускользнуло от нашего внимания. Когда Вайзер понял, что случилось, он спрятался где-то рядом и ждал, пока мы уйдем, а потом начал поиски самостоятельно. Только он переоценил свои возможности и, когда искал ее тело в ближайшем пруде, через который протекает Стрижа, утонул самым обычным образом, а его труп вода унесла в подземный канал, в котором река течет дальше под городской застройкой. Другого варианта нет. Но Элька чудом не утонула, течение прибило ее к прибрежным камышам, и она пролежала там без сознания, пока ее не нашли милиционеры с собаками. Вайзер заплатил за свою опрометчивость. Ведь он не умел плавать, никогда не купался с нами в Елиткове. Каким образом Элька выжила, три дня пролежав в камышах? Это поистине загадка, но скорее из области биологии. Во всяком случае, это вполне правдоподобно, о таких происшествиях писали неоднократно. Да, если бы не опека этого чудаковатого портного, вернее, полное отсутствие опеки, Вайзер стал бы кем-то вроде артиста эстрады, может, даже выступал бы в цирке, где его талант был бы награжден овациями и признанием. Так или иначе, он в каком-то смысле – жертва войны, сиротство, должно быть, спровоцировало серьезные изменения в его психике. Думал ли он когда-нибудь о своих родителях? Без сомнения, но что он мог думать? Кто знает, что рассказывал ему старый Вайзер. Он был похож на угрюмого чудака, который взглядом обвиняет всех людей только за то, что они живы. Такой взгляд не сулит ничего хорошего. Давида явно зациклило на всем немецком, и тот арсенал, который он нашел, а потом спрятал в развалинах завода, – лучшее тому доказательство. Он жаждал убивать немцев, и все, что он проделывал с оружием, было, по-видимому, только подготовкой. В конце концов, в кого или, скорее, во что он целился, когда мы приходили на кирпичный завод? Макеты не оставляют ни малейших сомнений. Буйная фантазия, небывалая смекалка, детская наивность в сочетании с гипнотическими способностями, которых он, впрочем, должен был опасаться больше, чем Элька, – из всего этого складывалась личность Вайзера.
