Класс в школе — это как приговор, как ненавистная семья. Сидишь за партой, ожидаешь звонка. Все ненавидишь. И в то же время втягиваешь голову в плечи, когда училка проводит взглядом по списку в журнале. «К доске вызывается… у кого еще нет оценок… ну тогда, может, Козак. К доске».
Отлично. Супер. На первом же уроке. История и обществоведение. Местная власть; структура. Кто такой староста, бургомистр, и еще положи мне на стол тетрадь с домашним заданием.
— Я… я немного сделала, здесь. Вот.
— Ты что там, Козак, под нос себе бубнишь, сил нет, не ела? Где работа, открой на странице с выполненной работой. Это что такое, это что такое, я спрашиваю. Вы только посмотрите, это же издевательство! Тетрадь уже ни на что не похожа, а на дворе только еще октябрь. Задание сделано только наполовину, небрежно, что, желания не хватило закончить? Или где-то было интереснее? Где? Во дворе или по телевизору? Тогда, может, соблаговолишь ответить на вопросы по теме. Итак, слушаем.
…Плохо, плохо, невпопад, как пристукнутая. Чушь. Не знаешь. Садись. Поставлю тебе… ну, в общем, частично ты эту работу сделала, но…
Училка всегда делала многозначительную паузу, как ведущая телевикторины. Эмоции нарастали, кровь пульсировала, можно было услышать муху в другом конце класса.
А пошли они все. Плевать мне. Я тебя, сука в юбке, уже на три четверти не слышу. Можешь говорить до усрачки. Ставить колы, писать в дневник замечания. Ты нудная водолазка с цепочкой, зануда за тыщу двести грязными. Мне плевать, что ты на меня лаешь, что я для тебя никто, номер в списке, очередная жертва для вызова к доске. Я сегодня вечером уничтожу твой дом, слышишь? Выслежу тебя после уроков и узнаю, где ты живешь. Потом подожгу половик, залеплю глазок и наплюю на ручку.
Почему я должна оставаться маленькой?
Когда вырасту, стану директором школы и выкину тебя с работы. Скажу тебе так: «Пани Ева, вы не стараетесь, дети вас ненавидят и пишут на вас стишки в Интернете. Вы не годитесь для такой работы, потому что вы глупая зануда. Вы должны покинуть школу. Вон отсюда».
Марыся прикидывала, как сорваться с последнего урока. Была физра. Снова она что-нибудь испортит в командной игре, уже чувствует это. Чувствует, что впервые должна смыться с урока. После сегодняшнего неуда она так вздрючена, что как пить дать саданет какой-нибудь девахе мячом по башке. Ладно, изобразим ужасную боль живота. Ой, как больно.
Медсестра подозрительно смотрела на ученицу — явно симулирует, — хотя, в сущности, ей было все равно. Ей, школьной медсестре, по барабану, что с этой мелкой: на самом деле болеет или только прикидывается. Пусть идет домой, пусть вообще все бы ушли и оставили в покое, потому что ее парень прожил с ней пять лет и бросил. Уже была назначена свадьба, запись на DVD «Торжественное бракосочетание Дороты и Славомира», дом в Пясечно от родителей. Хрен, а не дом. Остается в халатике с жалкой зарплатой и бандой малолетних, у которых то голова болит, то то, то се. Неизвестно что.
Марыся с официальным освобождением идет к учительнице. И до свидания, чао, нет меня. Отчаливаю от этого бардака, от этих раздевалок и коридоров, где носятся пацаны. Где девчонки прогуливаются под ручку. Шепчутся.
— А этот посмотрел на меня, сама видела, что смотрит как раз на меня, а того видела, божееее, какой он, честно говорю. Такой клевый, только немного странно одевается, как знаешь кто, ну короче, сама не знаю, как кто. Тииихо. Может, вон тот, он ко мне подходил недавно, нет, когда я стояла с Анькой, и так говорит мне, нет, в смысле, что я делаю после уроков, и знаешь, меня как из ушата, и я ему говорю: «А тебе какое дело», ну, так ему и сказала.
— Так ему и сказала?! Дура, блин. Ну я не могу.
— Ну ты же меня знаешь.
— И что, и что он?
— А он встал так, вот, и этими своими глазами так на меня удивленно смотрит типа «и что?». А я в смех, а он: «А что, спросить нельзя?», прикинь, как я его, а он застеснялся, покраснел, а я: «Ну, допустим, можно», как. И его ребята тоже в смех. А сам красный как рак, ой, не могу, думала, обосрусь на месте.
И стайки Курперемешаются от класса к классу, от туалета до закутка, где смолят, потому что старшеклассницы — известное дело — на пороге экзаменов в лицей. Практически такие же старые, как их мамашки. Те же проблемы, те же прически. То же кудахтанье. Охренеешь.
Когда планируешь тайную революцию у себя в микрорайоне, то такое бессмысленное кудахтанье безумно раздражает.
Марыся подошла к девчонкам, сбившимся в кучку. Сапожки, джинсики облегающие, курточки, не закрывающие живота, и флюид, много флюида.
— Не можете, мать вашу, заткнуться? Слушать противно.
— Что?? Что ты, засранка, сказала? Девочки, вы слышали? Я не могу. Я в шоке. Мелкая разъеба сбежала с уроков и нам еще указывает. А ты не слушай, если не нравится, мала еще слушать нас, какашка. Не понимаешь, что старшие говорят, вот и отвали, кусок дерьма. А не нравится — выходи на девчачью стрелку на топорах и ножах. Или на дуэль, корова. Один на один. Чеснок. По мозгам получишь — побежишь так, что ноги из жопы повылетают.
Марыська уже лежала на полу, а девчонки драли ее когтями и пинали, приводя в чувство реальности. Прекрасное завершение дня в школе. Ничего лучше не придумали, как устроить началку с гимназией в одном здании. Когда же она наконец вырвалась из лап банды клюющих ее Кур, то сразу побежала в костел. Перепуганная, но гораздо более того — взбешенная. Еще никто в жизни не бил ее, что же это творится! За одно-единственное мимоходом брошенное замечание так отдубасить?! Неееет…
Вошла в костел и встала с вызывающим видом.
— Значит, так у нас получается, Мария, просто супер. Я тут молюсь тебе, цветочки приношу, а ты притворяешься, будто не видишь, что со мной в жизни происходит. Кофточку порвали, джинсы испачкали, волосы растрепали. Такой, значит, итог воспитания старших классов. Нет чтобы сказать им, запретить, припугнуть — сидишь там себе на образе, неизвестно чем довольная, и взираешь благостно. А зачем ты тогда такая вообще нужна? Ты нужна, чтобы польских женщин защищать. Чтобы в любой ситуации их под свои синие покровы прятать. Стыдно тебе должно быть, небесная трусишка!
— Ишь ты, Марыся, умная какая! А кому я должна помогать, тебе? Шпана, разрушительница, перестань бунтовать. А то слишком уж, слишком. Слишком слишком. Успокойся и не выделяйся из массы. Будешь как все — и я помогу тебе. А пока что справляйся сама, как можешь. Научись родину любить, которую тебе дед с прадедом кровью своей отвоевали, уважай сделанное людьми. Уважай город-страдалец, по которому войны туда-сюда прокатились, весь его перепахали. Не разрушай, а строй и поддерживай. Укрась хотя бы балкон, флаг сшей. Пластинку ансамбля «Мазовше» купи!
Она знала, что у бомжей, которые всегда около помойки крутятся, есть винил по злотому за штуку. Пошла, порылась в коробках. Нашла! Черный конверт, на котором девушка и парень, поют, танцуют. Непонятно чем довольные. Взяла. Заплатила. Пошла домой послушать.
Проигрыватель стоял в большой комнате родителей. В это время в доме было тихо — все или на работе, или дома спали после обеда. Под иглой зашуршали первые такты мелодии.
Из колонок хор пел о птичках, девушках на выданье, о лугах за полями. Здесь, на западе столицы, среди стандартной застройки и перекрестков, такие песни как китайские сказки. Нет здесь ничего для девочек. Один им только путь — замуж, одно для них занятие — лентами косы украшать.
Марыся сидела на коврике как загипнотизированная и не знала, что делать с чувством, охватившим ее, когда она слушала пластинку.
И тут коврик воспарил, закружил девочку, завертел, все быстрее и быстрее. И видит она: там, внизу, сорочки домотканые, жилетки расшитые, платочки расписные. Все говорило о достоинстве крестьянского сословия, о самоидентичности, о бедности с нищетой, короче — этнографический музей-заповедник. Ну и где здесь Варшава? Где Золотые Лампасы, Столичный Променад, Редуты Торговли и Грады Небесные, [51] где? Свиней пасти, коров доить, поставки осуществлять, транспортировать, торговать и подкармливать столичных экзекьютив-менеджеров, персонал-экаунт-битчес и прочих контрол-консалтинг-бренд-байерсов.
