Как правило, он вышивал коврики на стену. То с каким-нибудь причудливым узором, то с поговоркой или мудростью. Предпочитал мягкие тона, серо-голубые, иногда пастельные. Сначала он вышивал рамку, чаще всего это был ажурный стиль, толедо, мережка или ришелье. Потом на заранее приготовленном наброске отмечал начало и конец высказывания. Вышивал его готическим или орнаментированным, украшенным вавилонами шрифтом. Все в зависимости от содержания фразы. Общие домашние мудрости, говорящие о жизни вообще или о чувствах, он вышивал как бы волнами накатывающихся друг на друга букв. Каждая точечка — произведение искусства, хвостики от «б» или «у» — словно лодочки, плывущие по ткани. Зато, если коврик должен был предостерегать или провозглашать непреложные истины, стиль был консервативным и жестким. Так вот, если «Возлюбите ближнего своего, как я возлюбил вас» писалось вавилонами, то «Чистота в доме — Бог в доме» — готикой.
Картинки, как правило, срисовывались со старых открыток или известных образцов. Пан Мариан мало что изменял, потому что, как сам признавался, не чувствовал тяги к приукрашиванию. Действительно, лица вышитых им женщин выходили напряженными, глазки маленькими, а волосы чересчур длинными, иногда залезавшими на вышитые изречения.
Что потом происходило с этими маленькими шедеврами? Он раздаривал их близким. В связи с отсутствием семьи как таковой пан Мариан создал себе свой личный список эрзац-родственников. Так, тетей у него числилась врач из поликлиники с улицы Скаржинского (для нее всегда были картинки на медицинские темы), бабушкой была Мария Вахельберская, соседка этажом выше, а двоюродной сестрой — некая дама, довольно часто встречавшаяся на прогулках в парке. Для нее у пана Мариана были коврики более высокохудожественные, с одним словом, например: «молитва», и руками, молитвенно сложенными и обвитыми четками. Разные были, настраивающие на размышления. Потому что дама с прогулок в парке когда-то изучала теологию и одно время преподавала катехизис.
Минуточку, минуточку, вы сказали «дама»? Так, может, пан Мариан был безответно влюблен в нее? А может даже, любовь была взаимной, только робкой?
Нет, та дама хоть и вдова, но поклялась мужу в верности до своейгробовой доски. Кроме того, пан Мариан и обходительный, и милый, но он ведь со всеми такой, всегда. И ничего особенного здесь не было. Ведь он в душе называл ее сестрой, так что ничего такого. Исключительно дружеские отношения. Впрочем, кого это вообще касается, какой он ориентации. Это личное дело пана Мариана.
Да будет вам, личное дело. Никакое не личное, а самое что ни на есть общественное. Мужик в пятьдесят с хвостиком вечерами, вместо того чтобы напиться или с женой в кино, вышивает коврики?! И услужливый такой, и милый, и обходительный?! Пусть мне кто-нибудь покажет нормального мужика, который так ко всем: а тю-тю-тю, а помочь, а поднести, починить. И к тому же кондитер. На кухне! Ни за что не поверю. Нигде на всем свете не сыскать такого. Прогуливается с живой привлекательной женщиной по парку и ничего от нее не хочет? Еще про мужа, царство ему небесное, спрашивает, помогает в мелких работах по дому и провожает домой. Ничего не хочет, никуда глазом не стреляет, а рука его как бы случайно ниже ее талии не съезжает. Не верю! Нет другого объяснения: гей, пидор, тетка, черт бы его побрал, а не нормальный мужчина, не настоящий поляк.
Да нет же. Мужчина он. Он — Панипан.
Это как это, два в одном? Гермафродит, что ли, какой, урод с двумя половыми органами?
Да нет же, не о биологии тут речь, не о своенравных частях тела. О мозге речь, о, грубо говоря, психологии. О человеческой природе, которая подвержена изменениям. Вот и пан Мариан: он мужчина, но у него так много женских черт, что получился как бы сплав. Это как в рекламе: два в одном. Теперь понятно? И завязывайте с этим вашим следствием, оставьте человека в покое, дайте ему жить. Его вся округа на руках носит и ничего худого ему не желает. Никогда. Если кто его не знает и придет, скажем, в гастроном, то сразу начинает таращиться, поначалу с любопытством, а после вроде даже с угрозой. И не знает, как поступить: сразу ли в морду дать за эти кошачьи движения или подождать развития событий. Дебилу не дано понять, что здесь у нас, на Охоте, такое многообразие типов и среди них такие попадаются, что в другом районе их давно бы послали известно куда. У нас тут даже негр есть. Не говоря уже о китайцах, этих теперь повсюду хоть пруд пруди. Нет, вы только не подумайте, что я против, боже упаси, скорее совсем наоборот. А так подъезжаешь к дому номер 25 по улице Банаха — и сразу будто ты в другой стране. Люди на улице все разные. Каждый встречный или цветом кожи отличается, или формой глаз. Каких тут только нет. И среди них пан Мариан, который мужчина, как я, это чистая правда, но и женщиной он тоже мог бы быть. Вот и все. Понятно?
Нет.
Ну тогда ничем не могу помочь.
На базаре было несколько палаток, где продавались старые газеты. Журналы, справочники и комиксы для детей кипами высились на столах и плотными рядками стояли на полках. Все они лежали в свое время в шикарных салонах прессы, в маленьких киосках на углу или на остановках. А ведь кто-то на них подписывался, ждал выхода, заказывал. Теперь они представляли собой кучу макулатуры, а некоторые выглядели так, будто корова их жевала. Чего тут только не было: ежегодники, пресса иностранная, пресса желтая, все, что хочешь. И пан Мариан всегда находил здесь что-нибудь для себя. «Бурда», «Вышивание», «Выкройки и узоры», «Шейте сами», просто рай для нитки с иголкой. Причем каждый экземпляр за полтора злотых. Выгодно, такие вещи с годами не теряют актуальности и ценности.
Дома можно было отметить закладками самые интересные места и возвращаться к ним в поисках вдохновения и нестандартного решения. Ведь пан Мариан не мог рассчитывать на помощь специалистки. Впрочем, время от времени продавщицы галантерейного отдела давали ему дельные советы. Пан Мариан говорил тогда, что это он для жены покупает, что это она его попросила, а он такой неопытный.
— Вы же понимаете, — улыбался он робко.
— Ой, да конечно же, с удовольствием подскажу, порекомендую. Я понимаю, мужчины в этом деле мало что могут, чтобы не сказать ничего не могут. К этому проекту, например, стоит взять иглу потолще и, может быть, это мулине, а вот у нас кнопки новые, только что с базы привезли.
Своими тонкими пальцами пан Мариан перебирал тысячи разноцветных бусинок, пуговок, аппликаций и радовался, как ребенок. Какое чудо, как блестит и все новехонькое.
— Пожалуй, возьму парочку на пробу, проверю дома, подойдут ли, то есть жена проверит. А пока что ограничимся этим и вот этим, будьте добры, заверните.
Для каждой вещицы был свой маленький пакетик, для некоторых даже вакуумная упаковка. Потом все это высыпалось на стол в большой комнате и распределялось. Это — на жакет, то — на корсет. В шкафу висела недошитая одежда. Да, пан Мариан еще немножечко шил. И как шил!
Прекраснейшее из его произведений — свадебное платье. Верх — экрю, [43]по талии — изящная лента, как бы завязанная сзади и сколотая розой ручной работы, книзу расширяется и заканчивается длинным шлейфом. Короче, прекрасное классическое платье из шифона. Для кого же оно, кто в нем пойдет к алтарю и дрожащим голосом поклянется в верности? Да ни для кого. Просто платье, без адресата. Чтобы глаз радовало и было чем руки занять.
А может… пан Мариан переодевается в дамские тряпки, надевает по ночам это платье и шепчет в прихожей: «И не покину тебя, пока смерть не разлучит нас»?
Нет, никогда, откуда только мысли такие. Он ни за что в жизни не решился бы на такую профанацию — чтобы на волосатую грудь напялить вышивку, да еще шлейф расправить по полу! Просто он для души по вечерам вышивает, есть у него старенький «Зингер», правда сейчас на антресоли лежит, потому что самую большую радость ему доставляет ручное шитье, классическое — иголка и нитка. От этого, может, и зрение портится, зато такая работа сразу заметна, она выглядит иначе. Как произведение искусных рук человеческих, как благодарение жизни, как песнь, непроизвольно вырывающаяся из груди и звучащая во всех углах маленькой квартирки на Опачевской. Такое творение — его личная благодарность миру за чудо существования. Ах, даже трудно говорить об этом, слова путаются, но стоит подумать о том, сколько всего хорошего можно людям дать, сразу от волнения дух перехватывает. И только молчание и труд могут явить все эти чувства.
