Сото отнесся ко мне с интересом. Мы уединились в одном из уголков цветущего сада дома Альбы. Мавританки подали нам славное пенистое французское вино. Моя отверженная и влюбленная кузина рыдала в окружении своих подруг.

— Я полагаю, нам следует координировать наши силы, — сказал Сото. — При дворе известно, что вам предоставят пост аделантадо Флориды…

Так я узнал об этой возможности, которая хоть и говорила о моем престиже, но мне казалась немыслимой — я был единственный пеший конкистадор. Я даже не сумел сохранить пять изумрудов из Синалоа.

Эрнандо де Сото, наверняка знавший о моем скудном родовом состоянии, явно недостаточном, чтобы снарядить конкистадорскую флотилию, считал, что мы можем заключить соглашение. Но о каком соглашении могла идти речь?

Я ограничился тем, что выслушал его планы достижения величия и власти. При этом я понял — он убежден, что я действительно побывал в золотых городах Кивиры. Он верил, что «тайна, которую я не открыл бы даже королю», заключается в том, что мне известно местоположение легендарного королевства. Единственной его целью были власть и богатство. Помнится, он даже предложил мне совместное правление и с трудом пытался разделить воображаемые города — поскольку их семь, а это число нечетное, деление на два у него не получалось.

Он чувствовал себя владыкой мира, еще не зная, что в его заветной Флориде его ждет лихорадка, от которой он умрет, и что его спустят вниз по Миссисипи в выдолбленном стволе дуба к морю, по которому он приплыл, его собственные приспешники, опасаясь, как бы индейцы не расстроили себе желудки, поглощая столь опасную героическую плоть.

Я продал дом матери и заброшенные владения в Эстремадуре. Но денег все равно было мало, чтобы снарядить флотилию, какая требовалась для Флориды.

Эрнандо де Сото придумал альтернативное решение — мои скудные капиталы вкупе с его вкладом составили бы относительно скромную сумму в восемь тысяч дукатов, чтобы приобрести право сменить Айоласа на посту аделантадо в Рио-де-ла-Плате в Парагвае. Сото вложит также свои деньги в снаряжение судов и закупку съестных припасов, необходимых для экспедиции в бедные края империи. А я взамен откажусь в Королевской Аудиенсии от права быть правителем Флориды.

Сото действовал честно и щедро — он спас экспедицию от краха, который означал бы также для меня крах и тюрьму. То ли судьба, то ли Бог играют нами, даруя то, чего мы так страстно желаем. Эрнандо де Сото отправился на поиски Семи Городов с внушительной армадой. Он вез своих собак, лошадей и крест-виселицу, чтобы посылать неверных и идолопоклонников в лучшую жизнь, подвесив их на одно плечо этого креста, напоминавшего о бесконечной доброте преданного нами Иисуса.

Сьеса де Леон был единственным, кто заподозрил существование тайных городов, «верхнего мира». Его привезли в Индии еще в очень раннем возрасте. Он сохранил первые впечатления, ибо то, что ты видел или пережил в детстве, обычно превращается в любовь. Он, на свой лад, превратился в «другого». И не испанец, и не индеец. Он страдал, когда всякие Писарро и Альмагро рыскали в поисках золота и учиняли братоубийственные войны. Ему нравилось одному верхом на коне объезжать индейские деревни, осматривать храмы и памятники. Обычно он странствовал без оружия. Он был свидетелем жуткого насилия над весталками Солнца в Аккла-Уаси в Куско [91], торжественно одобренного жестоким Вальверде.

Он присутствовал при знаменитой игре в мус [92], когда на кон был поставлен гигантский золотой диск бога Инти из храма Солнца Кориканчи. Игра была ожесточенная. Выиграл Мансио Сьерра де Легисамо, грубиян первейший. Пьяный и счастливый своей победой, он улегся спать на этот огромный священный диск. На следующий день приказал его распилить, чтобы сделать слитки и погрузить на мулов…

Я несколько раз встречался со Сьесой в Севилье. Он жил в двух шагах от моей крыши, во дворце семьи Лопеса де Абреу. Женился на Исабели и был счастлив, писал без злобы и ехидства, сам не зная, что он поэт, а это немалый плюс — нет нужды стремиться к литературному совершенству.

Он писал о горных вершинах невиданной в Европе высоты. О горах, над которыми мчатся облака, рассекаемые их вершинами, словно копьями. Он с изумлением открыл мощеные дороги, проложенные инками на этих высотах в виде гигантской змеи или позвоночного хребта, соединяющие земли империи с севера до юга Тукумана [93]. И он прошел по ним. Он спал в горных хижинах и в храмах. Преодолевал бешеные потоки и пропасти по висячим мостам, на которых лошади приходилось завязывать глаза.

Он достиг самых сокровенных уголков, дошел до «верхнего мира». До пределов, созданных Основателями, как он говорил, «людьми, хранящими память о божественной связи народов». Дошел до Тиванако, или Тиауанако [94], где испанцы нашли гигантские статуи богов и, считая их демонами или зловредными существами, «расстреляли» из своих мушкетов.

Сьеса говорил мне об огромных каменных дворцах с портиками, более величественными, чем у наших кафедральных соборов. О мраморных лестницах, ведущих вверх на платформы, где совершались уже забытые ритуалы и где пребывали каменные боги, расстрелянные нашими испанцами…

Поблизости от моря или озера Титикака он встретил странных существ с темной, холодной кровью, которые живут, только чтобы вспоминать, что было время «живого Солнца». Это остатки первобытных народов. Они рассказали, что Тиауанако возник в один день со всеми своими высеченными из камня храмами.

От Сьесы я узнал, что эти индейцы назывались «уро». Они не стремились к господству над кем-либо, ничему не сопротивлялись. Главное, они не хотели быть такими, как мы…

Сьеса понимал то, что Кортес лишь подозревал в своей печальной агонии: знал, что мы ничего не открыли и не завоевали. Мы только прошли поверху. Скорее мы закрыли, отвергли, не познав, заставили всех замолчать. Нас послали властвовать. Это мы и сделали, ничего больше. Мы отправились не открывать, что означает познавать. Мы явились туда, ничего не желая знать. Пришли, чтобы грабить, разрушать, обращать все в прах. Порабощать, скрывая свои действия, превращая людей в ничто. И в конце концов обрели господство над народом призраков, состоящим из многих «ничто»…

Сьеса удивил меня одним своим замечанием. Он сказал, что инки не только были достойны жить, но что они создали целую цивилизацию, «независимую и гордую» вроде римской, столь же способную творить и зло, и добро… Однако они, видимо, сумели научиться распределять богатства более справедливо, более по-христиански, нежели мы. Он рассказал, что у них были огромные склады съестных припасов на случай неурожайных лет, что вдов, детей и стариков кормила вся община, и они не обрекали слабейших членов общества на голод, забвение и нищету, как это происходит в наш век «христианства всемогущих епископов, герцогов и жестокосердых полководцев»…

Он рассказал, как в одно прекрасное утро встретил племя или семью уро в сопровождении других индейцев, безликих и молчаливых, как призраки, которых заставили поднять портал из монолита, опрокинутый нашими солдатами. Они соорудили из веревок и шестов строительные леса и, объединившись в невероятном усилии, сумели снова водрузить портал на основание.

Это был немыслимо грандиозный портал, высеченный из цельной глыбы. Он высился на плоскогорье перед площадью с храмами. На нем виднелись фигуры людей с лицами тигров и птиц. Вероятно, то были воины и поэты-визионеры, которые правили этими народами.

Портал в пустыне, ориентированный по Солнцу или звездам. «Что он означает? Куда ведет?» — спрашивал себя Сьеса. Кто и куда будет проходить через эту дверь, поставленную в высочайшей пустыне мира?