Они считали нас людьми из какого-то необычного кочевого племени, которым поручено отыскать тайные города в горах. Ничто в нас не выдавало нашего заокеанского происхождения. Мы, естественно, старались не возбуждать подозрения. В своих разговорах мы не упоминали ни Испанию, ни Кастилию, ни Христа. Мы условились называть их «Исперия» и «Господин». И когда мы прошли уже довольно большой путь, я добился того, чтобы по возможности мы общались на языке племени каддос, который лучше всего знали. Это было необходимо, так как многие вожди и касики равнины уже знали о происшедшем во Флориде, в Мексике, на Антильских островах. Знали, что люди, которых принимали за «бородатых богов, вышедших из моря», оказались на поверку дьяволами. Страшными «цициминами», сеятелями смерти. Грабителями, насильниками и злобными убийцами, повторявшими свои зверские поступки почти везде, где нога их ступала на новые земли.

Нашим главным оружием, свидетельством близости духу этой земли и обычаям живущих на ней племен была наша нагота. Мне удалось преодолеть все попытки моих спутников прикрыть ее. Хотя индейцы равнины иногда употребляют одежду из кожи или хлопка, они считают, что нагота нормальное состояние, как у животных. Голый человек — это правильный человек, и он способен выжить здесь так же, как его братья из животного царства.

При таком образе жизни мы почувствовали, что в нас возрождаются потаенные силы. Наша кожа изнашивалась, и мы, согласно сезону, меняли ее почти так же, как это бывает у змей. Подошвы ног уплотнились и стали подобны гибким подошвам обуви, а ногти укрепились настолько, что не уступали настоящим когтям животного.

Люди здешних селений либо безбороды, либо бородка у них очень редкая. Я подумывал о том, что наши такие обильные и длинные бороды могут навести на мысль о происхождении из холодного края. У меня борода была самая длинная и густая, и я несколько раз ее подрезал, как бы вступая в схватку с самим собой, и всякий раз отступал.

А ведь была опасность, что меня примут за бородатого бога, явившегося из-за моря, и я лишусь кредита доверия.

Мы пересекли знаменитую пустыню, где дикие коты поют по ночам как влюбленные соловьи. Дальше шли по землям, где воют шакалы, угрожая нарушителям их территорий. Пробрались через вечно затопленные водой болота, охраняемые страшными слепнями, ядовитыми змеями и притаившимися пиявками. Там, в толще вонючей грязи, живут отвратительные и коварные болотные упыри. Это первобытные люди, наверно амфибии, они проводят жизнь, дремля в иле на дне заливов. Говорят, они ненадолго выплывают наверх, движимые любовью. У них нет головы. Глаза у них на груди, примерно там, где соски, рот большой с тонкими женскими губами на уровне пупка.

Эстебанико клялся, что один такой упырь погнался за ним. Но это, кажется, был призрак, созданный его собственным страхом. Эстебанико — черный мавр, у него не может быть нашей твердости.

А в другой раз он прибежал весь дрожа. Мы послали его поискать дикую шелковицу, и он сказал, что видел хвостатых зверей с похожим на пилу белесым гребнем — из кости или мрамора. Эти драконы, говорят, живут в большой пустыне, за которой начинается Дорога маиса. Капитан Дорантес тоже уверял, что они существуют и что это не просто бред негра. Он сказал, что сам видел большие следы, — возможно, мы находимся в точке, где сходятся или смешиваются две эпохи мира (два «Солнца», как говорят люди равнины).

Наше странствие шло успешно. У нас был изрядный запас соленых сердец и смокв. В бурдюках пресная вода. Мы шли вдоль гряды крупных гор и, по настоянию Кастильо и Дорантеса, стремились подойти к Ахакусу, первому из Семи Городов. Оба они верят с легкостью людей, склонных к фантазиям, что там улицы и дворцы из золота.

Они постоянно спрашивали об этом городе, каждый раз все настойчивей. Однажды мы подошли к селению прокаженных индейцев, которые живут во рвах, выкопанных в песчаной пустыне, и они указали нам, где находится Ахакус. Целую неделю мы шли в том направлении, но ничего не обнаружили.

Индейцам, как Богу, требуется всего лишь наша собственная фантазия, чтобы манипулировать нами или покарать нас.

Внезапно пошел сильнейший дождь, он застиг меня на крыше, где все листки были разложены в хронологическом порядке воспоминаний. Я заторопился: довольно нескольких капель — и Мальадо, Дулхан, Амария, Эстебанико и все прочее исчезнет навеки, и следа не останется. (Какая ответственность лежит на тебе, обремененном памятью об умерших и отсутствующих, да еще тайнами!) Мы постоянно ходим по краю бездны забвения, абсолютного молчания вечности. Наша упрямая память выхватывает лишь куски из этого изначального забвения. Из этого жадного тумана, терпеливо подстерегающего нас. Мы вроде канатоходцев. Идем по лезвию меча.

Я поспешно накрыл листки клеенкой, а сам стал под навесом и смотрел, как даже Хиральда начала дрожать. Ее очертания расплывались в густом ливне. Пока она исчезала, я чувствовал себя как бы божком — покровителем существ, упомянутых на этих страницах. Эх, старый упрямец! Да я сам исчезаю, как Хиральда, в ливне, а еще хлопочу, чтобы что-то украсть у памяти! Никак не решаюсь закрыть за собой дверь и уйти.

И все же следует уходить с достоинством, попрощавшись. Хиральда вмиг исчезла (надеюсь, после ливня она снова появится), придет день, когда я ее увижу в последний раз. В последний раз увижу кошку булочника, уходящую за угол…

Дождь настроил меня на этот меланхолический, унылый лад прощанья. Но странное дело, когда я сел за письменный стол внизу, возле уютной лампы, я испытал нечто вроде любви к бронзовой чернильнице и к креслу, повторяющему форму моего тела.

Я развернул клеенку, на не тронутых дождем страницах возникли вновь существа, украденные мною у забвения. Нубе, Амария и Амадис и запах трав, которые курил Дулхан, чтобы унестись в космос звездной ночи. Вкус земли, смешанной с натертыми корнями (опять ощущаю его на языке). И слова Дулхана: «Надо сосать грудь неисчерпаемой матери-земли».

И вспомнилась фраза Амарии, когда мы сидели в нашем вигваме на побережье Мальадо вместе с детьми возле горящих дров, слушая дробь крупных капель дождя по серому, спокойному морю: «Дождь — это Великий Господин, Податель Жизни. Вот так он приходит, чтобы любить нас. Это его водяные лепестки, это жизнь…»

Большой зал. Большой театр. Мы все должны постепенно прощаться и уходить. Одни не сразу, другие, не успев даже протянуть руку тем, кто еще останется по сю сторону. И наверняка нашу труппу, наш Зал сочтут не самыми скучными в истории. Если каждое поколение подобно малому народу, который скользит в уже упомянутое забвение, надо сказать, что в нашем поколении были выдающиеся персонажи. Я бы не поменял свою эпоху на другую, разве что на эпоху Цезаря.

Одни были орлами, другие волами — иные просто мышами равнины. В нашем Зале были король Фердинанд, Кортес, бесстыжий маран-генуэзец [73]! И Моктесума, великий правитель, и скромный и мудрый Дулхан, и злосчастный инка Атауальпа. И моя мать, и мой отец — оба поглощенные тенью грозного деда. И моя бабушка с ее рассказами. И Амария, и хрупкая дикарка Нубе, бегающая среди детенышей кабарги и шакальих щенков. И утонувшие безымянные юнги. И эти грязные существа в трюме, которых можно считать темной душой судна. И великолепные капитаны, достигшие дня своей славы. И гнусные придворные, и канцелярские крысы, нападающие на раненых львов. Знатный Зал в конечном итоге. В нем есть все, что может нести с собой жизнь, — и ангел, и зверь. И на самом верху великий король Карл, Первый и Пятый. Непобедимый король, который умер, глядя на скольжение последних неумолимых металлических секунд на часах, подаренных мальчиком доном Хуаном Австрийским, его сыном и сыном красавицы из Регенсбурга. И старик Овьедо, ворчащий на конкистадоров. И бедняга Эстебанико, которого сожрал рой муравьев, жуткая мантия, отнюдь не заслуженная его наивной неосторожностью.