Обычный, нормальный способ лечения — действовать руками. Надо закрыть глаза, произносить молитвы богам и двигать руками у тела больного. Опытный колдун сразу почувствует легкое щекотание в ладонях. Это болезнь щекочет. Ощущается вибрация. Очень редко болезнь бывает настолько сильна, что вредит самому знахарю. Но если такое случается, следует немедленно уйти, предоставив больного его участи.
Дулхан счел совершенно естественным, что я буду произносить молитвы на своем языке. Молитвы «Аве Мария» и «Патер ностер». Его уроки впоследствии помогали мне и выручали в тяжких трудах, меня ожидавших. Дулхан убедил меня не отказываться от этого занятия. И, как я писал в «Кораблекрушениях», я даже оказался способен воскресить одного, которого уже сочли мертвым.
Я осмелился сказать касику, что у нас, христиан, такие действия почитаются дьявольскими и тех, кто этим занимается, сжигают на костре. Он снисходительно рассмеялся и объяснил мне, что знахарь, или колдун, собственно, не существует.
— Он — ничто. Он — всего лишь как отражение в воде. Власть его не что иное, как отражение силы больного, стремящегося спастись от смерти. Ты ничего не делаешь. Ваши люди очень глупые. По-моему, они просто всего боятся…
Он посоветовал мне несколько главных целебных трав и средств. В случаях серьезных ран применяют противный, вонючий ил из лагун, и он многих спасает. Когда мой сынок Амадис опрокинул котелок колдуний и обжег себе плечико, его намазали этим илом вопреки моим протестам. Но Амария меня успокоила и оказалась права.
В эти годы у нас было всего три серьезные стычки с неприятелем: наше нападение на племя догене и две битвы с индейцами майейе, которые расширяют свои владения и полагают, что должны навязать другим свой образ жизни и какого-нибудь из своих богов. Эти майейе, вместе с немногими кевене, взяли в осаду наше селение, окружив женщин в вигвамах. Они отвели канал в сторону от ущелья. Сумели они также перейти через горы, несмотря на пашу оборону.
Три дня мы опасались, что наши женщины и дети будут перебиты, — если бы враги атаковали селение, то могли бы очень быстро его разорить, хотя потом мы бы их все равно победили.
Тогда мне пришлось открыть моим индейцам секрет катапульты. За два дня мы соорудили десять штук, используя сосны, росшие на склонах и гибкие ремни из оленьей кожи.
Ночью мы их испробовали, и еще до рассвета я распорядился расставить катапульты, направив их все в одну точку, туда, где расположились лагерем враги. На них обрушился убийственный град камней. Новоиспеченные артиллеристы так и рвались снова и снова заряжать катапульты камнями.
Это было моим торжеством, Я стал Ганнибалом тех долин, и было устроено большое празднество, на котором мне удалось не слишком выделяться и не возбудить злобу вождей и жрецов.
И все же я чувствовал, что нахожусь на грани гибели.
На рассвете второго дня торжеств Дулхан увел меня на три дня охотиться на оленей и «побыть поближе к богам», как говорят они на своем красочном наречии. Это была большая честь, которую оказывают только главному жрецу, или отличившемуся вождю, или почетному гостю-касику.
Мы дошли почти до Дороги коров.
Я боялся, что он предложит мне стать касиком, — он уже не раз говорил, что чувствует усталость от жизни и желание совершить паломничество в Семь Городов. Такое возвышение было бы для меня роковым — касики пользуются весьма относительной властью и не могут долгое время настаивать на важных решениях без одобрения вождей.
К счастью, у него было иное намерение.
Он, хотя и с большой скорбью, стал убеждать меня покинуть их.
— Я больше ничему не могу научить тебя здесь. Я всего лишь мелкий вождь на равнине, на побережье. Ты многое можешь, и ты человек благородный. Тебе надо бы начать странствие к Семи Городам, которых мы, жители мелких селений, не знаем, разве что их предместья. Только дороги, ведущие к первым склонам. Только названия трех из этих городов: Марата, Ахакус и Тотонтеак… Дальше за ними находятся вершины великих основателей. Там ты сможешь многое познать…
Дулхан заговорил о людях, знавших древние тайны. По его словам, главные тайны народов хранятся в области высоких гор. Подняться на эти вершины может лишь тот, кого пропустят стражи. Там обитают гигантские птицы, кондоры, способные схватить когтями оленя и унести его за облака.
— Мы, люди равнины, вроде кривоглазых — мы видим только половину мира, знаем половину его тайн, хотя у нас есть пара зорких глаз и мы хорошо целимся из лука. Но ты, белый, ты должен туда пойти…
Вечерами усталость. Она меня тревожит и почти неодолима. Я прямо падаю на кровать, будто в мои годы прошел несколько миль. Никогда не думал, что возбуждение, вызванное писанием этих заметок, может так утомлять. Посещение с помощью пера своего прошлого — путешествие столь же изнурительное, как всякий поход. Возможно, что память устает, утомляет волнение. Довольно долго я терзал свою память, извлекая из забвения худощавое, бронзовое лицо касика Дулхана с темными, узкими глазами, носом крючковатым, как орлиный клюв, головной повязкой, сжимавшей лоб. И, кажется, я сумел восстановить светлое, свежее лицо Амарии и согнутые коленки Амадиса, бегающего, поднимая пыль, вдогонку за грифом.
Слабость, вероятно, также связана с тем, что я два дня подряд терял кровь. Я приписываю это старческой небрежности доньи Эуфросии — она, когда крошит куриные кусочки для салата, дробит и обломки косточек, которые потом ранят мне кишки. Я сделал ей замечание, и она с воплями спустилась по лестнице, угрожая оставить меня.
Завтра черный день, день аутодафе, и я решил не спеша, потихоньку пойти в библиотеку. Но как только вошел туда, мою усталость и вялость разогнала тревога. У Лусинды лицо было опухшее, темное. Она едва сдерживала дрожь в голосе. Сказала мне, будто споткнулась и упала в подъезде своего дома. Но мне показалось это малоубедительным.
Я пошел к своему привычному столу и попытался сосредоточиться на чтении. Руки у меня дрожали на страницах книги, и я не мог остановить эту дрожь.
Когда Лусинда вышла полить герань на газоне, я воспользовался этим и ушел, сильно расстроенный, не простившись.
Шел домой с трудом. Сразу же рухнул на кровать, слыша, как донья Эуфросия на крыше с невероятным терпением чистит щеткой мой черный парадный костюм.
Костюм висел на веревке, на которой она сушит белье. Это была пустая оболочка, жалкая марионетка с безвольно повисшими руками. В свете заходящего солнца бархат чуть поблескивал. И все же он перенес эти годы лучше, чем моя кожа.
Аугодафе было назначено на день восшествия на престол короля Филиппа II, но по разным причинам откидывалось. Вот уже десять дней созывали народ указами и барабанами, приглашая на жестокое празднество. Грешников сжигают в пламени костра, празднуют победу правосудия, истины, которую добыла пытками святая инквизиция.
Мы должны были собраться в портале архиепископского дворца. Донья Эуфросия помогла мне одеться. Костюм был мне куда как широк. Видно, что я теряю в весе, и, наверно, это причина неодолимой усталости по вечерам.
Я был так огорчен тем, как выглядела Лусинда, что мне почудилось, будто костюм — эта марионетка, вчера болтавшаяся на веревке, — помогает мне существовать, поддерживает достойный вид. Благодаря ему я мог предстать перед всеми таким, каким ожидали увидеть меня правоведы и священники. Я поправил, насколько мог, перья на шляпе, перья птиц, которые уже много полетали.
Мы стали в ряды по роду занятий — я в группе судейских, среди тех же писцов и крючкотворов, которые причинили мне столько вреда. Впереди шествовали величайшие лжецы королевства, веедоры [65], особы из Королевской Аудиенсии и один генерал-капитан с сомнительным боевым прошлым.
Голуби кружили, переполошенные, но никто на них не смотрел. Ошалевшие от страха птицы метались туда-сюда, как стая молодых ласточек. Однако это не было птичьим любовным танцем, а скорее просто испугом. Впрочем, они все равно не покидали Севилью, их полет не превосходил по высоте купол нового кафедрального собора, а от него они устремлялись к монастырю Сан-Бернардо, где уже готовились зажечь костры. Оттуда голуби опять возвращались к нам.
