— Как что? — крикнул дедушка. — Как что? Да то, что товарищ Брежнев объявил нам войну!
— Прекрати, слышишь! — завизжала бабушка так, как она на памяти Квидо еще никогда не визжала. — Прекрати! Это никакая не война, заруби себе на носу!
Она сразила дедушку взглядом и присела к внуку на кровать.
— Дед с ума сходит, — сказала она и поцеловала Квидо в щеку. — Здесь фильм про войну снимают, а он думает, что и вправду война.
Квидо встал и с любопытством подошел к окну, но ни кинокамер, ни солдат не увидел. Бабушка насыпала на подоконник немного птичьего корму.
— Иди завтракать, — сказала она внуку. — Булка на холодильнике.
Она вычистила клетку, поменяла воду в мисочке и, усевшись в кухне на диван, устремила взгляд в пустое окно.
При виде бабушкиной печали Квидо устыдился и попытался заставить себя тоже грустить по птичкам: за завтраком он старался сосредоточенно думать об их чудесном голубом оперении, об их бархатных перышках и глазах-бусинках. Думал так усердно, что даже расплакался.
— Не хлюпай, — растроганно сказала бабушка. — Пойдете вместе с дедушкой расклеивать объявления.
Дедушка вынул изо рта сигарету:
— Какие еще объявления?
— Такие! — отрубила бабушка. — Что они у нас улетели.
— Сейчас? — вскричал дедушка. — В такой момент я буду думать о птичках?
— А когда же еще? Я что, виновата, что они улетели именно в такой момент?
— Я сам расклею, — сказал Квидо. — Если смогу…
— Цыц! Шкуру порву! — кричал дедушка Йозеф всякий раз, когда какая-нибудь из нарезанных карточек с объявлением о пропаже трех попугайчиков с Сезимовой улицы, 2 никак не хотела приклеиваться. Глаза у него пылали, и серебряная прядка волос то и дело падала на вспотевший лоб.
(— Еще до сравнительно недавнего времени, пока я не вспомнил про бабушкино скорняжное ремесло, — рассказывал Квидо редактору, — в этой излюбленной дедушкиной поговорке я не улавливал никакого дополнительного смысла…
— Э, полноте, — сказал редактор. — Давайте без натурализма. Эту главку мы все равно выбросим.)
Сперва они обклеили фонарные столбы на своей улице, а потом и на площади. По одному объявлению налепили на телефонную будку, на табачную лавку и на столб у трамвайной остановки.
— Господи! И вы сейчас думаете о попугайчиках?! — закричал позади них какой-то мужчина, прочитав объявление. — Тоже мне патриоты!
Дедушка, даже не обернувшись, широко махнул рукой и пробубнил какое-то невнятное проклятье. Упрека мужчины Квидо не понял, но задумываться над этим не было времени — он старательно водил взглядом по небу, по деревьям и по карнизам домов: попугайчиков как ветром сдуло. Они перешли Ботич, прошли под виадуком и по Нусленским ступеням поднялись наверх.
— Будем здесь расклеивать? — поинтересовался Квидо.
— Ясное дело, — сказал дедушка и закурил.
Они расклеили оставшиеся объявления и в парке на Тыловой площади ненадолго присели на лавочку. Мимо шли толпы людей, причем не только по тротуарам, но и по мостовой, а кто и по трамвайным путям.
— Смотри! — вдруг закричал Квидо: от Карловой площади подъезжали два зелено-коричневых бронетранспортера — по сравнению с припаркованными автомобилями они показались мальчику угрожающе огромными. Дедушка продолжал оцепенело сидеть, но Квидо, с малых лет считавший актеров театра и кино своими добрыми друзьями, вскочил и весело замахал им рукой.
— Словом, я был одним из тех восьми или девяти человек в Праге, что улыбались интервентам, — сказал Квидо редактору.
— Не переводите бумагу, — качал головой редактор. — Пощадите леса!
Дедушка увлек Квидо в сторону и, ничего толком не объясняя, запретил махать киношникам. Квидо пообещал, как и подобало, но тем не менее был полон желания смотреть съемку дальше. Однако дедушка решительно отверг его предложение и сказал, что перво-наперво должен смыть с языка гнусный привкус клейкой ленты. И как сказал, так и сделал.
— Ну, крепыш, что ты про это скажешь? — окликнула Квидо какая-то пожилая светловолосая женщина и тем помешала ему смотреть со смешанным чувством отвращения и интереса на дедушкины передние зубы, увеличенные гладью пива в пол-литровой кружке.
— Не знаю, — ответил он. — Я еще ничего не видел.
— Ясно, — сказала женщина. — Зато мы видели! Правда, Пепик? В марте тридцать девятого!
— Еще бы! — сказал дедушка Йозеф. — Повесить бы всех! На их же березах!
— Дело говоришь! — сказала женщина.
Когда они часа полтора спустя снова вышли на улицу Квидо приметил, что походка у дедушки на удивление неуверенная. Он уже знал, что это значит, но из приличия старался делать вид, что ничего не замечает, и стал рассказывать всякие забавные истории, связанные с переименованием команды «Динамо» (Прага) на «Славию» и слышанные когда-то от Павла Когоута в театральном клубе.
— Об этом комсомольце ты мне лучше не говори, — сказал дедушка с невыразимым презрением.
К немалому изумлению Квидо, в квартире на Сезимовой улице, помимо бабушки Веры, их ждала вся семья в полном составе. Было просто невероятно, как в столь тесном пространстве все ее члены сумели не только поместиться, но и рассесться — не пренебрегая, как, например, отец Квидо, даже корзиной с грязным бельем. Дедушка Иржи и мать Квидо курили, и все помещение полнилось серовато-голубым дымом.
— Наконец! — воскликнула бабушка Либа, которая первая услышала голос внука на лестничной площадке и побежала открывать. — Бог мой, где вы были? — напустилась она на дедушку еще в дверях.
— Ходили прикладываться, — сказала мать Квидо голосом официантки Гетти. — Не ошибаюсь, правда?
— Господи, папа, — сказал в отчаянии отец Квидо. — Мы здесь три часа трясемся от страха.
— Где?! — закричал дедушка Йозеф и выпятил подбородок в сторону бабушки Либы. — Где?! Ходили смотреть на них — на этих ваших дружков-приятелей из Ялты.
— Прекрати, слышишь! — зашипела бабушка Вера.
— Ну уж извини, — защищалась бабушка Либа. — Если я, возможно, и говорила, что это были милые, приветливые люди, то это вовсе не значит, что я во всем с ними соглашалась. Целыми вечерами — спросите у Зиты — мы вели с ними долгие и весьма острые споры. Особенно Григорий — я, кажется, вам о нем рассказывала — был ужасно неуступчив во взглядах. Представьте, он протестовал даже против…
— Овощей? — спросила мать Квидо.
— Что ж, — вздохнула бабушка. — Такого я не заслужила. Это, наверное, за то…
— Дайте Йозефу выспаться, — сказал дедушка Иржи. — Пора нам разойтись по домам. И я был бы очень рад, — добавил он с упором, — если бы вы всетам отсиделись.
Откуда-то из центра города донеслась стрельба.
— Какой ужас! — воскликнула бабушка. — Что теперь будем делать? Ты звонил Франтишеку?
— Горевать, — сказала мать Квидо и продекламировала: — «Всеобщий траур теперь задача наша. За стенами тюрьмы мы переждем могучих сил отлив-прилив, рождаемый луной».
— Франтишек, — сказал дедушка Иржи слегка раздраженно, — нам теперь не поможет, и, очевидно, нам не поможет даже Шекспир.
— Повесить их, — сказал дедушка Йозеф. — Это бы помогло.
— Мама, — воскликнул отец Квидо, — пусть он наконец уляжется! Мы уходим. Пусть он ляжет в кухне.
— В том, что они так припозднились, и Квидо виноват! — воскликнула его мать. — В часах он с трех лет разбирается.
— Она ревнует к киношникам, — шепнул Квидо дедушке Иржи.
— Что-что? — услышав, крикнула мать.
— Что ты ревнуешь к киношникам, — пропищал Квидо и спрятался от замахнувшейся на него матери за дедушкины ноги.
— Бог ты мой! Я всегда думала, что он гений, — сказала мать разочарованно. — А сегодня вижу, что он идиот.
— Оставь ребенка в покое! — загремел дедушка Иржи. — Ведешь себя по-дурацки. Как долго, по-твоему, он будет это терпеть?
— Привязать к березе, согнуть — и отпустить! — гудел дедушка Йозеф из глубин своего мрачного воображения.
