— А черноволосых, высоких и загорелых у вас уже нет? — спрашивает у одной из них Ярушка.

— Нет, остались только незагорелые, загорелые были утром, — отвечает продавщица вполне любезно. — Их сразу же разобрали.

В одной из коробок стоял, разумеется, Квидо. Девушки, в том числе и Ярушка, более или менее равнодушно проходили мимо. Порой отпускали то или иное замечание.

— Купи этого маленького очкарика! — подначивали они друг друга.

— Спасибо, даром не надо! Купи его сама!

Квидо переписал рассказ красивым почерком и в один прекрасный день вручил его Ярушке.

— Странный, — сказала, прочтя рассказ, Ярушка. — Странный и глупый.

Квидо, покраснев, криво ухмыльнулся.

— Что ж, вы их так выбираете! — сказал он с вызовом.

— Не я! — сказала Ярушка. — И вообще я не хочу, чтобы ты писал про меня!

1) Карьера отца Квидо кончилась на склоне лета тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, причем так же внезапно, как и началась.

Правда, уже прошлой осенью случилась одна, казалось бы, пустяковая история, в которой иной, у кого на такие вещи особый нюх, мог бы углядеть некую увертюру, некий первый симптом будущего кризиса: маленький Пако — точно таким же образом, как когда-то его старший брат, — сбросил, играя в детском саду в кегли, застекленный портрет президента, но на сей раз уже, конечно, не Людвика Свободы, а Густава Гусака.

Падающая рама и длинные острые осколки стекла и на сей раз, по счастью, никого не задели. Однако нельзя было бы утверждать, что сброшенный портрет никому не навредил: одна из старших воспитательниц мгновенно вспомнила подобный случай с Квидо и каждому встречному и поперечному рассказывала об этом как о некоей невероятной случайности.И потому упомянутый эпизод вскоре получил широкую огласку и далеко не каждому представлялся всего лишь забавным.

— Будь внимательным к таким вещам, — сказал отцу Квидо Шперк. — Люди могут усмотреть в этом взаимосвязь.

— Он же ребенок… — растерянно оправдывал младшего сына отец.

— То-то и оно! — сказал Шперк. — Недооцениваешь!

— Ставлю доллар против спички, что наш балбес сделал это нарочно, дабы сравняться с Квидо, — кричал дома отец, в чьей фразеологии в то время сквозила подсознательная мечта отправиться в служебную командировку еще и в Соединенные Штаты.

— А почему ты кричишь на меня? — спрашивала мать Квидо вполне обоснованно.

— Нормальные дети, когда катят по полу шар, не сбрасывают портрета, что висит в двух с половиной метрах над полом, — не уставал кричать отец. — Нет, нормальные дети портретов не сбрасывают!

— Уж не винишь ли ты меня в том, что я родила двух ужасно бездарных игроков в кегли? — спокойно сказала мать.

— Нет, не виню! — орал отец и в приступе слепой злобы влепил Пако пощечину.

Пако расплакался.

Квидо встал перед братом, чтобы защитить его собственным телом.

— Ты что, в своем уме? — закричала возмущенно мать. — Ты почему его бьешь? Совсем ополоумел!

Она с усилием подняла Пако на руки.

— Это ему и за папу и за маму — из-за него мы теперь ссоримся, — сказал отец растерянно.

Мать вытерла мальчику слезы и выставила за дверь.

— Тебе надо было влепить ему еще одну, — насмешливо сказала она. — За Гусака.

— Это была первая политическаяпощечина, которую получил Пако, — рассказывал впоследствии Квидо.

2) Итак, отец Квидо старался быть внимательным к таким вещам.И было это вовсе не просто, кроме прочего еще и потому, что в Сазаву после высылки из Праги переселился на постоянное проживание Павел Когоут, с января подписант «Хартии 77». [43]Если родители Квидо видели его и раньше, когда он лишь изредка наезжал сюда, то было в высшей степени невероятно не встретить его сейчас.

Случилось это одним субботним утром в местном универмаге. Позднее, пытаясь восстановить в памяти эту встречу, они никак не могли прийти к единому мнению: кто из них первым увидел преследуемого драматурга и, следовательно, обязан был подать сигнал к отступлению. Мать Квидо утверждала, что заметила его только в тот момент, когда он — лицом к ней— склонялся к голубым молочным пакетам; а поскольку она как раз направлялась к полкам (отец наверняка это помнит) за хрустящим картофелем и за маслом, то избежать встречи можно было только в том случае, если как-то неловко развернуть тележку с продуктами и улизнуть. Хотя отец и допускал мысль, что она заметила Павла Когоута лишь у молочных пакетов, тем не менее он настаивал на том, что драматург стоял лицом к пакетам— что, впрочем, весьма логично, — а следовательно, спиной к ней,и посему у нее было достаточно времени вполне спокойно и ловко развернуть тележку и уйти, как сделал бы любой покупатель, вспомнивший вдруг, что с предыдущей полки забыл взять — ну, предположим, овсяные хлопья.

— Короче говоря, твое утверждение, что ты не могла избежать встречи, довольно сомнительно, — заключил отец.

— Не более сомнительно, чем и твое утверждение, что все то время, пока я стояла у этой полки, ты рассматривал дату на консервной банке с мясным завтраком, хотя никогда этого не делаешь, ибо отлично знаешь о своей фантастической способности есть без всяких последствий даже самое тухлое мясо — это ты неоднократно мне доказывал, в последний раз в позапрошлом году на берегу Лужнице.

— Какая демагогия! — защищался отец. — Если на берегу Лужнице я и съел колбасу, которая в хмуром утреннем свете показалась вам почему-то позеленевшей, то вовсе не потому, что я был уверен в своем вполне возможном иммунитете против ботулотоксина, а потому, что по определенным причинамдаже старое мясо предпочитаю свежим овощам.

— За исключением югославского лечо, — вскользь заметила мать Квидо.

— Но уж коль ты упомянула о нашем спортивном прошлом, — продолжал отец, как бы пропуская мимо ушей ее реплику, — я должен заметить, пусть мне и не хотелось бы копаться в таких смешных мелочах, что каждый мало-мальски опытный спортсмен, занимающийся греблей, угадывает направление лодки по движению носа, а он — говоря о твоей тележке с покупками — направлялся не к полкам, а прямо к молочным пакетам.

— Кто-нибудь мне может сказать, о чем идет речь? — спросил Квидо.

— Оставь, — осадила его мать, — ни о чем.

— Напротив, — провидчески сказал отец, — обо всем.

— В определенном смысле он не ошибся, — утверждал впоследствии Квидо.

— Привет, Павел, — сказала тогда с сияющей улыбкой мать Квидо Павлу Когоуту, давая тем самым понять продавцам, покупателям и не в последнюю очередь самой себе, что не боится заговорить на таком бойком месте со столь знаменитым теперь диссидентом.

Отец Квидо, который несколько изменился в лице, в последнюю минуту решил сделать веселую мину.

Павел Когоут, естественно, мгновенно узнал незабываемую Яну из своей пьесы «Хорошие песни», а впоследствии свою приятельницу по театру — впрочем, не прошло и двух лет, как в последний раз они виделись в Сазаве, — и в его глазах появился проблеск неподдельной радости:

— Привет!

Но потом он как-то смешался и вернулся к тому сдержанно-любезному тону, который уже давно выработал в себе для подобных встреч и который имел лишь одну цель: относиться с особой настороженностью к тем, с кем в данный момент он разговаривает. Однако и по прошествии нескольких минут улыбка на лице матери Квидо не увяла, и посему он решился произнести столь расхожую вежливую фразу, какую в последнее время произносил весьма редко, ибо понимал, что в его устах она тотчас оборачивается жестким психологическим нажимом.

— Заходите как-нибудь — когда вам будет удобно, — сказал он с некоторой оглядкой.

Не желая показаться невежливым, он, видимо, при этом пытался оставить им некий необходимый простор для отступательного маневра, который был бы вполне понятен ему.