Снаружи солнце манило его бледным золотом. Какая женщина отважилась бы состязаться с солнцем в красоте и одновременно в ощущении покоя?

Солнечные лучи, казалось, покоились на земле, и в них светилась неосуществимая и тайная мечта о прекрасной стране.

Уходи, уходи, уходи — твердил рассудок, и при виде дремлющих окрестностей даже сердце стремилось к тому же. Он воззвал к своему критику, который так часто в прошлом тщетно пытался направить его на путь истинный, но критик молчал, стоял в стороне и, казалось, говорил: «Это твое последнее и самое важное решение. Я не буду влиять на тебя».

Перед его глазами подобно пренебрежительно поднятому в его адрес плечу возвышался холм, с которого он в слепом ужасе впервые спустился сто лет тому назад. «Если бы я только мог снова ослепнуть от страха, — подумал он, — как бы спокойно я убежал отсюда». Даже девушка за его спиной теперь молчала, отступившись от него, как отступился от него, казалось, весь мир, чтобы он мог принять собственное решение.

А он не был приучен так проявлять свою волю.

— Я ухожу, — нерешительно повторил он, в тщетной надежде, что Элизабет можно поколебать, но она продолжала молчать. Он несколько удивился самому себе. Он, конечно, был заколдован, так как никогда раньше его ногам не было так трудно убегать от опасности. Чтобы помочь им, он пытался вызвать перед глазами картину того, что может случиться с ним, попади он в руки Хейка или Джо, когда даже руки Карлиона означали смерть. Но вместо этого он вновь увидел желтый ореол свечей и лицо Элизабет, искаженное криком. Это было нехорошо. Он не мог оставить ее. Дверь, которую он открыл, он снова с шумом захлопнул, задвинув засов, и, повесив голову, вернулся обратно на середину комнаты.

— Снова твоя взяла, — сказал он. — Я остаюсь. — Он с сердитым негодованием взглянул на нее. Ее глаза сияли, но он заметил, что даже сейчас сияние было только на поверхности и изменяло природу дремлющих глубин не более, чем лунный свет, превращающий в серебро лишь темную металлическую поверхность пруда. — Послушай, — сказал он, — если уж мы решили быть дураками, мы должны сделать все наилучшим образом. У тебя есть инструмент и какая-нибудь доска? Я хочу исправить верхний засов на двери.

Она отвела его в сарай, где он спал в свой первый приход, нашла для него доску, гвозди, пилу, молоток. Засов он сделал топорно, так как не привык работать руками, и прикрепил его на место.

— Теперь мы сможем закрыться, — сказал он. Она стояла совсем рядом, и он чуть было не обнял ее. Но одна мысль его остановила. «Против меня — живые, — подумал он, — не хватало еще восстановить против себя мертвых».

Чтобы избежать нового искушения, он попытался заняться средствами защиты.

— Патроны? — спросил он. — Где патроны?

Она принесла их, и он зарядил ружье, разложив остальные на столе, под рукой. Затем он подошел к окну, выглянул наружу, вошел в сарай и успокоил себя тем, что то окно было слишком высоко от земли, чтобы нападение с фланга было успешным.

— Мы готовы, — вяло сказал он. Его мучил один вопрос. Если Карлион войдет первым, сможет ли он выстрелить? Он искоса посмотрел на Элизабет. Она или Карлион. Ему придется стрелять, и все же он молил Бога, чтобы под его пулю подставил себя Хейк или Джо.

— Сколько до ближайшего соседа? — спросил он.

— Не больше мили, — сказала она. — У него ферма и погреб.

— Ты хочешь сказать, он друг этих людей? — спросил Эндрю. — Но, если он услышит выстрелы, он конечно же пошлет в Шорхэм.

— Ты ведь очень долго жил на море? — спросила Элизабет. — Ты не знаешь этой пограничной полосы, она слишком далека от моря для патрулей, но не слишком далека для того, чтобы не иметь дел с контрабандистами. Здесь мы в кармане у Джентльменов. — Неожиданно она захлопала в ладоши. — В конце концов, это забавно, — сказала она.

— Забавно? — воскликнул он. — Ты понимаешь, что для кого-то это означает смерть?

— Ты так боишься смерти? — спросила она.

— Я боюсь исчезнуть, — сказал Эндрю, прислонившись к стволу ружья, в котором он нашел утешение. — Я — это все, что у меня есть. Я боюсь это потерять.

— Не бойся, — ответила она. — Мы не исчезнем.

— О, ты веришь в Бога? — пробормотал Эндрю. — И во все это? — Он смущенно переминался с ноги на ногу, не глядя на нее и немного покраснев. — Я завидую тебе, — сказал он. — Ты кажешься такой уверенной, рассудительной, спокойной. Я никогда не бываю таким, по крайней мере очень редко, когда слушаю музыку. Поговори со мной, когда я слышу твой голос, этот хаос… — он приложил руку к голове, — исчезает. — Он с подозрением взглянул на нее, ожидая, что она засмеется.

Нахмурив брови, Элизабет спросила в легком замешательстве:

— Что ты имеешь в виду под словом «хаос»?

— Как будто, — сказал медленно Эндрю, — внутри меня шесть разных людей. Они все требуют от меня разного. Я не знаю, какой из них — я.

— Тот, кто оставил нож и остается здесь сейчас, — сказала она.

— Но тогда кто же другие?

— Дьявол, — ответила она.

Он засмеялся:

— Какая ты старомодная!

Она встала перед ним.

— Посмотри на меня, — сказала она.

Неохотно он поднял глаза, и при виде ее сияющего лица (единственное слово, передающее свет, который придавал ее лицу сходство с бледным кристаллом, заключившим в себя солнце и луну) желание обнять ее стало почти непреодолимым. «Но я не должен, — говорил он себе. — Я не испорчу этих часов с ней. Я портил все, чего касался. Я не трону ее». Он засунул руки глубоко в карманы, и подавленное желание придало его лицу угрюмый, враждебный вид.

— Скажи, как ты мог вернуться, чтобы предупредить меня, — спросила Элизабет, — если ты не веришь в бессмертие? Ты рисковал жизнью.

— Сентиментальность, — сказал он с усмешкой.

На миг недоуменный взгляд притушил сияние.

— Почему ты всегда преуменьшаешь свои добрые поступки и преувеличиваешь плохие?

Он сердито прикусил губу.

— Если ты хочешь знать, почему я пришел, — произнес он, — я тебе скажу. И запомни: в том, что твой покой будет нарушен, виновата ты.

— Никто не может нарушить мой покой, — ответила она. — Скажи мне.

Он подошел ближе и сердито усмехнулся, как будто собираясь причинить ей зло, и ненавидел ее за это.

— Я пришел, — сказал он, — потому что любил тебя.

Он искал следы улыбки или даже смеха, но она посмотрела на него серьезно и покраснела так слабо, что это могло быть лишь игрой его воображения.

— Я так и думала, — не двигаясь, сказала она. — Но к чему эта таинственность?

Он изумленно посмотрел на нее. Его почти испугала прямота в ее глазах.

— Почему в прошедшем времени? — сказала она. — Ты любил меня? И все? А теперь нет?

Он облизнул губы, но не мог говорить.

— Если ты не можешь сказать, что любишь меня, — произнесла она с тихой, но не насмешливой улыбкой, — скажи еще раз, что любил меня час или два назад.

— Ты хочешь сказать… — начал он. Его руки нерешительно протянулись к ней, его пальцы боялись бесповоротности прикосновения. С забившимся сердцем он услышал свой голос. — Я люблю тебя, — сказал он. — Я люблю тебя. — Он держал ее теперь, но на расстоянии.

— Я тоже люблю тебя, — сказала она. Ее глаза были закрыты, а тело слегка трепетало. Он тоже закрыл глаза, чтобы быть вместе с ней в темноте, в которой не будет ничего, кроме них.

Запинаясь, вслепую сквозь эту тьму их губы сперва потерялись, а затем нашли друг друга. Через некоторое время они заговорили шепотом, чтобы темнота не разлетелась вдребезги от звука.

— Почему ты так долго?

— Как мог я надеяться? Я боялся.

— Я что, хуже смерти? Ее ты не боялся.

— Я ее больше не боюсь. Ты наполняешь меня собой. Это значит — мужество, покой, святость. — Он открыл глаза. — Ты знаешь, они назвали твою фамилию в суде. Казалось так странно, что у тебя должно быть другое имя, кроме Элизабет. Фамилия, кажется, связывает тебя с землей. Я уже забыл ее. Открой глаза и скажи мне, что это не сон.