— Мне показалось, что это было хитрое и злое лицо, — сказал Эндрю.

— О нет, — спокойно возразила Элизабет. — Может, он и был хитрым, но не злым. Он был по-своему добр ко мне. — Она задумалась на какой-то момент о прошлом, в недоумении хмуря брови. — Ну вот, однажды вечером, — продолжала она, — после ужина мы поднялись, как обычно, чтобы идти наверх, и вдруг он попросил нас остаться. Это изумило меня, но моя мама была совершенно невозмутимой. Знаешь, она была фаталисткой, и это придавало ей спокойствия, но вместе с тем лишало целеустремленности. Мы остались сидеть здесь, мне не терпелось узнать причину, а мама была явно равнодушна. Она взяла работу и начала шить, как будто всегда работала в этой комнате. Спустя какое-то время он заговорил: «Мне было очень хорошо здесь». Мама посмотрела на него, сказала «спасибо» и продолжала шить. Ее ответ показался мне странным. Я чувствовала, что это он должен благодарить ее, а не она его.

— Твоя мама была бледной и привлекательной, — спросил Эндрю, — с темными волосами и спокойными глазами?

— Она была темноволосой, — ответила Элизабет, — но пухлой и с румянцем на щеках.

— У тебя тоже есть румянец на щеках, — задумчиво сказал Эндрю, как будто не говорил комплимент, а бесстрастно обсуждал неживую красоту, — но на белом фоне, как цветок на снегу.

Элизабет слегка улыбнулась, но не обратила особого внимания на комплимент.

— Мистер Дженнингс, — сказала она, — покусывая ноготь большого пальца (такая у него была привычка), с подозрением посмотрел на маму. «Когда-нибудь вы умрете, — продолжал он, — что тогда будет с этим коттеджем?» Я смотрела на маму с тихим испугом, чуть ли не ожидая, что она умрет прямо здесь у меня на глазах. «Я его продам, — сказала она, — ради ребенка». — «Положим, — сказал мистер Дженнингс, — вы продадите его мне теперь». — И затем, подумав, что мама собирается сделать какое-то удивленное замечание, торопливо продолжал: «Я заплачу вам, сколько нужно, и вы останетесь здесь с ребенком, сколько пожелаете. Вы можете вложить деньги с выгодой для ребенка. Мне удобно здесь, и я не хочу, чтобы меня выгнали после вашей смерти». Удивительно спокойно он заявил, что она умрет первой, хотя они оба были в возрасте. Не знаю, может, он заметил в ней какие-то признаки болезни, которые я не могла видеть, но она умерла в течение года. Конечно, она приняла его предложение.

Что-то похожее скорее на тень от печали, чем на саму печаль, скользнуло по лицу Элизабет, и она продолжала свой рассказ с видимой поспешностью и какой-то принужденной рассеянностью.

— Он, казалось, едва заметил, что моя мама умерла, — сказала она. — Я осталась, стряпала еду, как делала мама, и подметала полы. В течение нескольких недель я боялась, что он меня выгонит, но он этого не сделал. Каждую неделю он давал мне деньги на хозяйство, и мне не приходилось тратить то, что оставила мама. Он больше не ходил на работу и проводил время в долгих прогулках по холмам или сидя у камина и читая Библию. Я не думаю, чтобы он ее внимательно читал. Он открывал книгу наугад и тыкал большим пальцем в цитату. Если она ему нравилась, он читал, а если она не доставляла ему удовольствия, отбрасывал книгу в сторону и отправлялся в одну из своих бесконечных прогулок, пока не возвращался назад усталым, вымотавшимся как побитая собака. Он очень редко разговаривал со мной.

Это была невероятно тоскливая жизнь для ребенка, и однажды я собрала все свое мужество и спросила, не могла бы я снова пойти в школу. Он поинтересовался, сколько это может стоить, а когда узнал, как мало, то отослал меня и даже дал записку к учительнице, прося заняться Священным писанием. С этого времени он обращал на меня больше внимания. Я читала ему по вечерам, а иногда даже спорила с ним по несложным теологическим вопросам.

— Каким странным, благочестивым ребенком ты, наверное, была, — сказал Эндрю.

— О нет, — протестующе засмеялась Элизабет. — Я была как все дети. По временам бунтовала, исчезала в Шорхэме, чтобы поиграть с другими детьми или пойти повеселиться в цирк или на ярмарку. Сперва он не обращал внимания на мое отсутствие, что было унизительно, но после того, как я начала читать ему Библию, он стал более придирчивым и по временам даже бил меня. Иногда за едой я поднимала глаза и видела, что он наблюдает за мной.

Вновь Эндрю испытал нелепый приступ ревности.

— Как он мог довольствоваться тем, что только смотрел на тебя все эти годы? — вспылил он.

— Я была ребенком, — наконец просто сказала она и затем медленно добавила: — А он много думал о душе.

Эндрю грубо засмеялся, вспомнив маленькие насмешливые морщинки вокруг рта, неряшливо торчащую бороду, грубые губы.

— Но он должен был испытывать потребность, — сказал он. Он страстно желал разбить какое бы то ни было чувство дружелюбия и благодарности, которое Элизабет, возможно, все еще питала к покойному.

Ее глаза сверкнули, и она вздернула подбородок едва заметным воинственным движением.

— Никто не мог назвать его Иудой, — сказала она.

Эндрю встал на колени, стиснув кулаки. Он был полон детской личной вражды к покойнику.

— У меня нет ни пенни за душой, — сказал он. — Я тебя спрашиваю: что я получил? Много? А он-то где достал деньги?

— Я узнала об этом позже, — спокойно сказала Элизабет, ее голос был подобен прикосновению холодных пальцев к горячему воспаленному лбу. — Он обманывал своих нанимателей, вот и все. Однажды я, как обычно, наугад открыла Библию и начала читать. Это была притча о неправедном слуге. Я почувствовала, хотя и смотрела на страницу, а не на него, что он слушает с необычайным вниманием. Когда я подошла к месту, где слуга созывает должников своего господина и говорит первому: «Сколько ты должен моему господину?» и тот отвечает: «Сто бочек масла», а слуга говорит: «Возьми счет, быстро сядь и напиши пятьдесят», — когда я подошла к этому месту, мистер Дженнингс — я никогда его не называла иначе — как будто охнул от удивления. Я подняла глаза. Он смотрел на меня со смесью страха и подозрения. «Там так написано, — спросил он, — или ты это сама выдумала?». — «Как я могла это выдумать?» — спросила я. «Люди всякое болтают, — ответил он, — продолжай». — И он напряженно слушал дальше, немного подавшись вперед на стуле.

Когда я прочитала: «И Господь похвалил неправедного слугу, как будто он поступил мудро», он прервал меня снова.

«Ты слышишь?» — сказал он и облегченно вздохнул. Некоторое время он сверлил меня глазами. «Я терзался, — сказал он наконец, — но теперь с этим покончено: Господь похвалил меня».

Я сказала: «Но ведь вы не неправедный слуга» — и добавила с ноткой самодовольства: «Во всяком случае, это — притча».

Мистер Дженнингс велел мне закрыть и отложить Библию. «К чему бесполезные разговоры, — сказал он, — тебе не одолеть Священного писания. Странно, — добавил он, — я никогда не думал, что правильно поступаю».

Затем он рассказал мне, уверенный в Господнем одобрении, как он заработал деньги, с которыми уволился. Все время, пока он был клерком на таможне, он получал доход от моряков, которым не хватало храбрости стать профессиональными контрабандистами.

Они заявляли около трех четвертей от количества привезенного спирта, а мистер Дженнингс проверял их груз и закрывал глаза на то, чего не было в декларации. Можешь себе представить, — сказала она со смехом, — как он осторожно вышагивал среди ящиков со спиртом и пересчитывал их, соблюдая определенную пропорцию. Но в отличие от неправедного слуги вместо ста баррелей он писал семьдесят пять, а если капитан ему задолжал, то записывал и все сто, как предостережение. Затем он приходил домой, открывал наугад Библию и читал, возможно, ужасающие пророчества об адском пламени, впадал в панику, которая длилась часами. Но после того, как он услышал притчу о неправедном слуге, он никогда больше не просил меня читать ему Библию, и я никогда не видела, чтобы он открывал ее сам. Он утешился, а может, боялся найти противоречащую выдержку. Он был хитер и, думаю, по-своему зол, но у него было ребячье сердце.