Эндрю переминался с ноги на ногу. Он вдруг понял, глядя в лицо убийственной сути вещей, что не может выразить вслух свою благодарность.
Он нервно дергал пуговицу и в конце концов выпалил почти с досадой:
— Благодарю.
— Так в чем же все-таки дело? — спросила она, протягивая руки в комическом замешательстве. — Я ненавижу тайны, — добавила она, пряча свои тайные думы в глубине темных глаз, подернутых только на поверхности веселостью.
— А ты не слышала, что он сказал? — ответил Эндрю и прошептал так тихо, что Элизабет пришлось наклониться вперед, чтобы уловить его слова: — Вроде Иуды.
— Ты думаешь, я поверила всему, что он наговорил? — Она поглядела на Эндрю, широко раскрыв глаза, полные невинного изумления. — Он — твой враг.
— А ты бы поверила тому, что я скажу? — сердито спросил он, заранее зная ответ.
— Конечно, — сказала она, — расскажи.
Он с изумлением посмотрел на нее, все его сентиментальные мелодраматические инстинкты поднялись в нем, чтобы воспользоваться удобным случаем. О! Благословенное облегчение, подумал он, броситься вперед, опуститься перед ней на колени, заплакать и сказать: «Я устал. За мной гонится тот, кто страшнее смерти». Он услышал, как его голос сломался на этой фразе. Но когда он уже был близок к тому, чтобы подчиниться этим инстинктам, его другое — жесткое и критичное — «я» заговорило с неожиданной определенностью: «Ты — глупец, она же видит тебя насквозь. Неужели у тебя не хватит благодарности, чтобы сказать правду?» — «Но тогда, — запротестовал он, — я потеряю всякую надежду на утешение». Однако, когда он взглянул на нее, критик победил. Он стоял, сцепив руки за спиной и немного наклонив голову, глядя на нее внимательно и сердито в ожидании малейшего знака презрения.
— Это все правда, — сказал он.
— Расскажи мне, — повторила она.
— Тебе это вряд ли будет интересно, — запротестовал он, тщетно надеясь избежать дальнейшего унижения.
Она села и, опустив подбородок на руки, дружелюбно и насмешливо посмотрела на него.
— Ты должен заплатить за ночлег этим рассказом, — сказала она. — Иди сюда.
— Нет. — Он в отчаянии цеплялся за положение, в котором мог, по крайней мере, физически смотреть на нее сверху вниз. — Если я должен говорить, я буду говорить отсюда.
Он крутил пуговицу до тех пор, пока она не стала свободно болтаться на нитке. Он не знал, с чего начать. Он закрыл глаза и нырнул в быстрый поток слов.
— Мы возили спиртное из Франции, — сказал он, — и я предал их. Вот и все. Я написал чиновнику таможни в Шорхэме и назвал дату, час и место. Когда мы приплыли, таможенники ждали нас. Была схватка, но я ускользнул. Кажется, одного таможенника убили. — Он открыл глаза и сердито взглянул на нее. — Не смей презирать меня, — сказал он. — Ты не знаешь, почему я это сделал, мои мысли, чувства. Я — трус, я знаю, и никто из вас не может понять труса. Вы все такие храбрые, тихие, спокойные.
Она не обратила внимания на его сердитый выпад и задумчиво посмотрела на него.
— А почему ты это сделал?
Он покачал головой и ответил с глубокой безнадежностью:
— Тебе не понять.
— Но почему, — спросила Элизабет, — ты вообще начал заниматься контрабандой? Ты не создан для такой работы.
— Мой отец был контрабандистом, — сказал Эндрю, — обыкновенным тупым контрабандистом, но чертовски ловким. Он скопил этим денег и послал меня в школу. Зачем было учить меня греческому, если я должен так проводить свою жизнь? — И его рука сделала неопределенный всеобъемлющий жест, включивший в себя голую комнату, холодную ночь, грязную одежду и страх. Он подошел немного ближе к огню. — Я скажу тебе, зачем он послал меня в школу, — проговорил он, наклоняясь вперед, как будто хотел сообщить что-то конфиденциальное, — чтобы этим хвастаться. Он гордился своей удачей, тем, что его ни разу не ловили и не имели никаких улик против него. Его команда боготворила его. Скажу тебе, он стал легендой на этом побережье. Я никогда не осмеливался так говорить о нем ни с кем до тебя. И все время, пока я был в море, я видел, что они недоумевали, как могла такая гора родить такую мышь.
— Почему ты так ненавидишь отца? — спросила Элизабет. — Из-за этого? — И она воспроизвела всеобъемлющий жест, который он сделал минутой раньше.
— О, нет, нет, — сказал он. Он смотрел на нее отчаянно и безнадежно, страстно желая найти хотя бы намек на понимание. Он обращался к ней не как адвокат к присяжным, а как заключенный, уже осужденный судом. — Ты не можешь понять, — сказал он, — на что была похожа жизнь среди этих людей. Что бы я ни делал, меня сравнивали с отцом, и сравнение это было не в мою пользу. Они постоянно говорили мне о его храбрости, о том, что он делал и каким был героем. А я знал все время то, чего они не знали: как он бил мою мать, каким был самодовольным, невежественным и грубым хвастуном. В конце концов они махнули на меня рукой, — сказал он, невесело улыбаясь. — Я был не в счет. Они были добры ко мне, щедры, потому что этот человек был моим отцом.
— Но зачем, — спросила она, — зачем ты вообще с ними связался?
— Из-за Карлиона, — тихо сказал он, удивляясь странному чувству в своем сердце — то ли любви, то ли ненависти, — когда он произнес это имя. Во всяком случае, это было нечто горькое и безвозвратное.
— Это тот человек, который был здесь?
— Да, — сказал Эндрю. — Моего отца убили в море, и они выбросили его тело за борт, так чтобы и после смерти у правосудия не было против него улик. Моя мать умерла года за два до этого. Я думаю, он разбил ее сердце, если существует такая вещь, как разбитое сердце. Во всяком случае, он изломал ее тело. — Лицо Эндрю стало белым, как от слепящего жара внутреннего огня. Я любил мать, — сказал он. — Она была тихой, незаметной женщиной, которая любила цветы. По праздникам мы обычно гуляли вместе и собирали их у изгороди и канав. Затем мы засушивали их под прессом и помещали в альбом. Однажды мой отец был дома, я думаю, у него был запой, и он застал нас за этим занятием. Мы были так увлечены, что не слышали, как он нас позвал. Он вошел, стал рвать листы из альбома и комкать их в кулаках, больших, тяжеловесных кулаках. Он был весь громоздкий, большой, неуклюжий, бородатый, но с хитрым умом и маленькими глазками.
— Почему твоя мать вышла за него замуж? — спросила Элизабет.
— Они сбежали, — сказал Эндрю. — Моя мама была неисправимым романтиком.
— А когда отец умер?
— Это было более трех лет назад. — Эндрю говорил так устало, как будто речь шла о трех веках. — Я заканчивал школу, когда Карлион привез это известие. Я был рад. Видишь ли, мне показалось, что это означает конец страху. Мой отец нещадно бил меня, чтобы, как он говорил, воспитать меня мужественным. Я думаю, он слегка свихнулся под конец. Смерть моей матери напугала его, он был суеверен. Когда я услышал, что он умер, я подумал, что это начало спокойной жизни.
— А почему нет? — спросила Элизабет. — Почему?
Он угрюмо наклонил голову.
— Я был одинок, — сказал он. — Я не знал, что делать. Карлион предложил мне пойти с ним, и я пошел. — Он поднял голову и сказал горячо: — Как ты не понимаешь? Ты видела его сама? В нем что-то есть. Я был мальчиком, — добавил он, как будто был стариком, рассказывающим о далеком прошлом. — Возможно, я был романтиком, как моя мать. Бог свидетель, теперь-то я наверняка от этого излечился. Он был храбрым, любил риск, однако любил и музыку, и все, что любил я: цветы, запахи, ту часть меня, о которой я не мог говорить ни в школе, ни отцу. И я пошел с Карлионом. Какой я был дурак! Как можно быть таким дураком!
Она искривила рот, как от кислого:
— Ну а предательство?
Он выпрямился и чуть отпрянул:
— Я и не надеюсь, что меня кто-нибудь поймет. — В этот момент он был преисполнен большого достоинства, но испортил все впечатление немедленной капитуляцией. — Ты не можешь понять жизнь, в которую я попал, — сказал он. — Были шторма, и я болел морской болезнью. Долгие ночи ожидания сигналов с берега, которых не было, и я не мог справиться с нервами. И никакого просвета, и ничто не обещало покоя, кроме смерти. Мой отец оставил лодку и все деньги, которые скопил, Карлиону. Вот почему Карлион приехал ко мне в Девон. Ему было любопытно взглянуть на сына, которым пренебрегли, а потом, я думаю, он пожалел меня. Я верю, что он любил меня, — добавил Эндрю тихо и печально, с новым болезненным спазмом в сердце. — Я думал, что мой отец умер, — продолжал он, — но вскоре обнаружил, что он последовал за мной на борт. Первый член команды, которого я встретил по приезде, когда меня, подтягивая спереди и подталкивая сзади, втащили в лодку, был Джо, толстое, большое, неуклюжее, глупое создание, призовой самец.
