— Где на вокзале-то? Не хочется шататься там у всех на виду.

— «Макдоналдс». Моя famiglia… моя famiglia… — Джованна чиркает пальцем по горлу.

Так! Она предлагает встретиться в «Макдоналдсе». Похоже, у ее семейства какие-то разборки с этим американским рестораном быстрого питания.

— Значит, «Макдоналдс».

— У тебя есть билеты?

Пожалуй, не стоит говорить, что я собираюсь получить деньги от Луизы, так как Джованна ей, очевидно, не доверяет.

— Пока нет. Но я куплю обязательно.

— Когда?

— Не знаю. Куплю билеты, и мы встретимся.

Джованна смотрит на меня подозрительно, большие глаза ее прищурены. Ей не терпится ускорить ход событий, но и не хочется рисковать из опасения, что я пойду на попятный. В конце концов она, волнуясь, произносит:

— Я быть там в два и ждать.

— А если придется ждать несколько часов?

Джованна кивает:

— Мне «Макдоналдс» нравится.

Ей, значит, «Макдоналдс» нравится. Мы составили план, который включает в себя свидание в «Макдоналдсе», потому что ей он нравится, а ее семейству — нет. Хочется рассмеяться. Но Джованна плачет. Все ее тело сотрясается от рыданий. Абсурд, детский сад какой-то. Но при этом, кажется, Джованна действительно начинает верить, что может стать свободной. Я заключаю ее в объятия и крепко прижимаю к себе. Только сейчас я понимаю, как она напугана. Джованна повисает у меня на руках. Силы покинули ее. Она больше не Джованна Саварезе: она тряпичная кукла, готовая преобразиться в какой-то другой, новой жизни. И именно в этот момент меня осенило: я — это все, что у нее осталось. Больше ничего.

Время обладает формой. Я ясно представляю его себе в виде клина, уходящего под уклон вдаль, постепенно сужаясь. Основание его огромно, и оказаться вне его невозможно. Этот клин рассчитан на то, чтобы определять форму времени с текущего момента до того, когда мы с Джованной покинем Неаполь.

Полдень. Солнце стоит прямо над зеленовато-лимонным двориком. Плитки, кажется, плавятся, стекаясь воедино, как будто сделаны из лимонного мороженого.

Я вхожу в квартиру. Синьора Мальдини слушает по радио итальянскую оперу, подносит палец к губам. Какое-то сопрано стенает: сплошь вибрато и истеричные нотки, — героиня только что с силой возвестила, что у нее чахотка и она вот-вот умрет. Все это болезненно, жалостливо и мучительно медленно. Поначалу пронзительные вопли о страсти, угрызениях совести, надежде, отчаянии и сожалении меня раздражают, но под конец (конец героини, обозначенный печальным оркестровым аккордом) я только что слезами не обливаюсь. Мой собственный потаенный страх под видом сочувствия и сентиментальности выставлен на всеобщее обозрение. Синьора Мальдини замечает мое состояние и улыбается. Она говорит что-то грустное по-итальянски, потом быстро утирает собственные слезы двумя четкими движениями с помощью платочка, который достала из рукава. Старушка выключает радио и включает телевизор.

Я направляюсь в свою комнату готовиться к отъезду. Вещи разбросаны по всей комнате. С собой брать ничего не собираюсь. Для всех, кого это заинтересует, я все еще здесь. Все, что мне нужно, — это бумажник, часы, паспорт, деньги.

Проходя мимо синьоры Мальдини, я легко бросаю: «Ciao». Я вижу ее в последний раз. Я не вернусь сегодня и вряд ли когда-нибудь снова приеду в Неаполь. Склоняюсь и нежно целую ее в лоб. Это всегда доставляло старушке удовольствие. Не поднимая головы, синьора говорит: «Ciao» — и продолжает смотреть телевизор. Меня так и подмывает в последний раз попытаться поправить ее улей на голове. Эта прическа всегда вызывала во мне странное чувство подавленности. Пренебрежительное отношение к законам тяготения заставило меня усомниться в исправности мироздания, а временами убедительнейшим образом укрепляло в мысли, что здесь чего-то не хватает, и, возможно, вовсе не обязательно волос синьоры Мальдини. Вообще-то старушка могла бы объяснить, каким образом попал я в эту кашу: какая-нибудь линия разлома под городом сделала всех местных жителей малость сдвинутыми. Стоит только допустить, что волосы синьоры Мальдини послушны законам физики в отличие от остального безумного мира.

Выйдя на лестничную площадку, хлопаю себя по карманам, желая убедиться, что ничего не забыл. Поднимаю голову и смотрю в небо — высокое, голубое, безоблачное. Внизу подо мной зеленовато-лимонный дворик прохладен и омыт водой. Передо мной время, обретшее форму, уходит вдаль под уклон…

Улицы пустеют, магазины закрываются. Время сиесты. Стук моих туфель по стершимся камням отдается слабым эхом. Время от времени я сторонюсь проносящихся мимо «весп». Должно быть, я привлекаю внимание. Ни один здравомыслящий неаполитанец не станет целеустремленно вышагивать по самому центру города в это время дня, да еще в такую жару.

До часовни добираюсь минут за десять. Она закрыта, точно так же, как и тогда, когда Луиза привела меня сюда впервые. Тяжелая железная дверь — футов двадцать в высоту и десять в ширину — преграждает путь. Ждать на улице не хочется, а потому ищу другой вход, где Луиза в прошлый раз получила ключи. Наугад подхожу к двери в проулке за углом и стучу. Безрезультатно. Ни колокольчика, ни звонка. Направляюсь дальше по проулку, удаляясь от церкви. Я обращаюсь к старухе, выглянувшей из двери своей квартиры. Мы обмениваемся словами, жестами, но старуха только трясет головой, пожимает плечами и удаляется. Иду обратно к входу в часовню, грохоча в каждую попадающуюся по пути дверь или окно. Ответа нет. Монолит. Громадный кусок гранита с фасадом, вытесанным в стиле барокко.

Я сажусь на ступеньку чуть в стороне от часовни. Приходится расположиться так, чтобы здоровым глазом видеть железные ворота.

Время уходит. Каждая лишняя минута в Неаполе теперь для меня может обернуться бедой. Неаполь — место опасное. Ничего не изменилось за последние лет сто. Разве что теперь есть «Макдоналдс». Джованна, наверное, сейчас там. Я устало качаю головой. Как дошел я до жизни такой? Торчу в Неаполе, поджидая, когда любовница принесет мне деньги, чтобы мы с Джованной могли исчезнуть, спасти свою жизнь… Не воссоздавая цепи событий, я все-таки силюсь понять, сколь велика доля моей вины. Похоже, единственная моя ошибка в том, что я влюбился в Луизу. Но это не совсем так.

Я по-глупому доверился Алессандро. Импозантному, интеллигентному, обаятельному идеалисту. Но при том все же и человеку тщеславному, который превратил внешний антураж старинной неаполитанской чести в престижную работу и такую желанную добычу, как жена. Какой судья не является крестным отцом закона? Это не просто труд, не просто служба, это положение во власти, особенно здесь, где оно достигается карьерой, а не является наградой за службу или способности. Единственная разница между Алессандро и воротилами каморры — это богатство интеллекта. Он чересчур утонченный, чтобы стать гангстером. Но тем не менее тщеславие и стремление к власти присущи тем и другим.

Приходится признаться, что я был ослеплен харизмой Алессандро, которую я ошибочно считал набором качеств, служащих правому делу, как будто любая добродетель дается навечно. Я был наивен. Под конец я уже видел, что Алессандро всего-навсего человек, как и другие, прокладывающий себе дорогу локтями. Он разве что предпочтет тонкость шахматного игрока грубой силе громилы. Не могу припомнить ни одного разговора, где бы Алессандро не манипулировал мной, не подчинял своей воле, не принуждал. Часть вины я, конечно, должен взять на себя. Мне льстило его внимание. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: все, что я делал, было подчинено желанию обладать Луизой. В каком-то смысле я сознательно напрашивался на то, чтобы кто-то соблазнил меня.

При этой мысли меня снова разобрал смех. Ирония намного хуже глупости, смех от нее звучит неискренно. Я едва не поперхнулся. Ну прошу тебя, Луиза, приходи скорее. Единственным здоровым глазом я внимательно смотрю по сторонам. Может, она и не придет. Может, ее слова вовсе не были паролем. С другой стороны, Луиза знает, что мне в часовню не попасть, тогда зачем же она мне говорила о Караваджо? Я поднялся и заглянул за ограду часовни. Не будь я здесь прежде, то подумал бы, что внутри хранится само Средневековье. Все четыреста лет, собранные воедино.