— Caffe, signor? [13]— спрашивает.

— Non, signora… Grazie.

Старушка снова просит садиться. На сей раз соглашаюсь. Довольная, хозяйка встает и направляется в крошечную кухоньку. Возвращается с блокнотиком. Из кармана домашнего халата достает шариковую ручку. Крупными округлыми буквами выводит: «Signora Marina Maldini» — и указывает на себя. Я послушно произношу:

— Синьора Мальдини.

— Si, — подтверждает она и вручает ручку мне.

Я пишу: «Джим Вулф».

— Signor Wolf, — говорит она, смягчая согласные: синьор Вульф.

— Джим.

— Si, Jim, — кивает она, опять смягчая: Жим.

— Si, — улыбаюсь я.

Она забирает у меня ручку и пишет на другом листочке: «1 Via Radici» — и следом номер телефона. Не хочет, чтобы я заблудился, если отправлюсь погулять.

— Спасибо вам… — Почему-то кажется, что простого «Grazie» недостаточно.

Синьора Мальдини вновь запускает руку в карман халата и достает длинный ключ. Протягивает его мне. Я признательно киваю. Она ведет меня к входной двери и показывает, что, открывая и закрывая дверь, ключ нужно повернуть в замочной скважине четыре раза.

— Я comprende, [14]— подобрал я словечко, убеждая синьору, что урок усвоен.

— Bene.

Мы начинаем понимать друг друга.

Со словами «uno minute» раскрываю разговорник в поисках фразы «сколько стоит?». Будет лучше, думаю, сейчас же выяснить, сколько я должен за комнату, заплатить за проживание и тем самым избежать любого недоразумения завтра, когда я съеду.

— Qual è il prezzo? [15]— выговариваю я с ужасным акцентом и снова обращаюсь к жестикуляции: машу в воздухе сжатым кулаком, обозначая две прошедшие ночи, и вытягиваю руку перед собой — еще одна ночь.

И снова синьора Мальдини непонимающе смотрит на меня. Вытаскиваю бумажник, показывая пачку купюр. Повторяю:

— Qual è il prezzo? — и добавляю: — За tre notte… [16]

Старушка трясет головой, но не успеваю я закрыть бумажник, как она внезапно выхватывает из него все деньги. Движение у нее резкое, молниеносное, как пальцами прищелкнуть. Вот только что руки у старушки пусты, а вот уж она, как торжествующий фокусник в финале ловкого трюка, держит у меня перед носом все мои наличные, развернутые веером, будто колода карт. Синьора видит смятение на моей физиономии, но собственное ее лицо по-прежнему ничего не выражает. Потом свободной рукой она выхватывает из моих пальцев пустой бумажник и швыряет на стол. И все это время тараторит, будто пытается объяснить мне что-то более замысловатое, нежели плата за три ночи. Потом складывает купюры в аккуратную пачку и вручает ее мне. Теперь моя очередь непонимающе уставиться на старушку. Заметно рассердившись, она вторично выхватывает у меня деньги и таким же молниеносным ловким движением сует их мне в передний карман джинсов. Не будь все проделано совершенно открыто, я бы эти хитрости наверняка проворонил.

— Ессо fatto… [17]— говорит старушка и театрально разводит руками: вот дело, мол, и сделано.

И тут до меня доходит: скажем, в Нью-Йорке ведь то же самое. Бумажники в задних карманах — легкая пожива. Деньги из переднего кармана украсть труднее всего. Стараюсь выразить признательность:

— A, si… si… карманные воришки. Comprende. Спасибо вам… Grazie…

Старушка кивает и вручает мне длинный ключ. Теперь я готов к прогулке.

Яркий солнечный свет, падая через открытую крышу, заливает наружную лестницу. За перилами зеленовато-лимонный дворик. Можно приободриться: я все еще нахожусь там, куда прибыл в первую ночь. Слава Богу, покуда я пребывал в беспамятстве, меня никуда не перевозили. Спускаюсь по ступенькам. Каждый этаж состоит из двух смежных площадок с двумя встроенными балкончиками. Каскадом свисают вьющиеся растения, а те, что в горшках и кадках, цветут прямо под солнцем. Как-то не до конца верится, что я оказался в таком замечательном месте. Двое суток назад оно казалось Африкой: влажная жара, тропическая, малярийная. А теперь — ослепительное Средиземноморье, здесь жара тоже влажная, и все же источает ее великодушное солнце. Едва не на каждом пролете встречаю кого-то, кто поднимается вверх, и все, пусть и сухо, приветствуют меня радушным «buon giorno». Поначалу я застенчиво мямлил что-то, но, добравшись до дворика, отвечал уже в высшей степени решительно, пуская в ход самую итальянскую интонацию, на какую способен. Дело очень кстати облегчала скопившая в глотке за время недомогания мокрота: она придавала моим фразам гортанность, присущую местному выговору.

Слева оказывается дверка, через которую меня волокли две ночи назад. Она еще меньше, чем мне помнится: едва ли четверть большой деревянной арочной двери, наподобие тех, что в замках. Открываю дверцу и, согнувшись, перешагиваю порог. Переулок перекрыт двумя припаркованными машинами. Бочком протискиваюсь мимо них и выхожу на улицу чуть пошире. Открываю путеводитель, нахожу на карте место, где я нахожусь, отмечая все, что может служить ориентацией. Напротив небольшая, не более полутора десятков шагов в длину, прямоугольная площадь с церквушкой, левая сторона которой укрыта лесами. Улица называется виа Санта-Мария-ла-Нуова. Поворачиваю направо. Опровергая мои представления о царстве вечной ночи, улица пронизана пятнами яркого света: такое впечатление, будто солнце, отыскав редкую брешь меж строений, нарочно шлет через нее лучи особо сиятельного величия. Впрочем, по большей части улица так же темна, как и в вечер моего приезда. Тут, похоже, дело не столько в отсутствии света, сколько в многолетних наслоениях несходящей тени, въевшихся в стены, подобно пыли веков. Контрастный мир, сотворенный солнцем и тенью. Здесь очень тревожно, и я стою посреди улицы, бдительно озирая все вокруг. Я шел мимо крохотных, похожих на пещеры, лавчонок, освещенных изнутри. На углах улиц и маленьких площадей на меня глазеют стар и млад. Разговоров они не прерывают, но присутствие мое замечено. Вокруг нет никаких туристов. Стараюсь не выказывать смущения. То и дело спотыкаюсь на булыжниках мостовой, увертываясь от снующих повсюду мотоциклов. Временами иду по такой узкой улочке, что, разведя руки, могу достать до противоположных стен.

С облегчением перевожу дух, попав наконец на какую-то магистраль. Машины несутся по ней туда-сюда, игнорируя дорожную разметку и ограничение скорости. Слева от меня только-только открывается кафе. Единственному официанту предстоит установить десяток столиков, тенты и стулья. На другой стороне дороги — великолепное современное здание, сложенное целиком из громадных черных и белых мраморных блоков. Сверяюсь с путеводителем. Почтамт. Построен фашистами в тридцатые годы. Рядом с почтамтом, прямо напротив меня, широкие ступени, на них сидят люди, читают, болтают, отдыхают; похоже, ни шум уличного движения, ни загазованность воздуха им нипочем. Решаю, что ждать открытия кафе ни к чему. Даю себе передышку и ворошу путеводитель, выбирая, что бы мне такое осмотреть.

Отмечаю: неаполитанцы переходят улицу, по-видимому, руководствуясь незыблемым убеждением, что машины их не собьют, как бы быстро ни ехали, по каким бы делам ни спешили. Не сбавляя шага, ступают на проезжую часть и уверенно идут наперерез транспорту. Я пытаюсь повторить их маневр, но скоро понимаю: пешеход должен принимать решения, от которых зависит его жизнь и смерть, с такой же скоростью, с какой несется уличный поток. Если собрался идти — иди и иди себе, отклоняясь от прямой линии только в случае крайней необходимости, а пропускай авто только тогда, когда смерть неминуема: все потому, что водители, очевидно, ориентированы только на движение вперед, как собственное, так и ваше. Остановиться — значит нарушить естественный ход вещей. В общем, у меня начинает получаться, правда, не без колебаний, отступлений и мгновенного замирания на месте. Со всех сторон на меня сыпались гудки, окрики, оскорбительные жесты: я заставлял машины резко тормозить, петлять, останавливаться. Одним нерешительным броском шагов на тридцать я нарушил всю отлаженную систему и дал волю хаосу.