Минуту-другую Гаэтано молча изучает меня, потом обращается к Джованне и велит о чем-то меня спросить. Джованна презрительно кривит губы: не по нраву ей получать от братцев приказы, — и вновь углубляется в книгу. Но Гаэтано хватает ее за обнаженное плечо. Девушка пытается вырваться, но парень сильно сжимает ее руку и повторяет приказ. Вопрос. Чужаку. Тычет в мою сторону свободной рукой. Потом ей: «Tradui». Переводи.

Я смотрю на Еугению. Жду, что та положит этому конец, но старуха лишь следит за тем, как ее внучка молча отбивается от брата. Гаэтано впился пальцами в плечо Джованны, стремясь причинить ей сильнейшую боль. Ногти у него длинные, и он все внимание сосредоточил на том, чтобы они вонзились поглубже. Выступила кровь, тонкая струйка бежит по руке Джованны. Это не останавливает ее брата. В глазах у девушки слезы. Лицо ее обращено ко мне, на Гаэтано она не смотрит.

— Господи! — не выдерживаю я. — Да отпусти ты ее!

Гаэтано быстро разжимает хватку, изящно выгнув руку. Джованна скрывается за ширмой и сильно хлопает дверью.

Все взгляды устремлены на меня.

— Вы же ей больно делали, — произношу я, стараясь не выдать дрожь, вызванную моим вмешательством.

Гаэтано спокойно говорит:

— Mia sorella, [61]— и расплывается в улыбке. Не угрожающей и не саркастической. Это его сестра. Не мое дело.

Сальваторе весело хмыкает, рассеянно поигрывая джойстиком на консоли для компьютерных игр. Ему нравится, как его брат умело пользуется своей властью.

Возвращается Джованна, на ее руке повязка. Картинно садится на свое место, сверкнув взглядом в мою сторону. Она взбешена и растеряна, но в то же время и довольна, что я оказался свидетелем грубости, которой ей приходится противостоять каждый день, противостоять решительно, дабы не быть уничтоженной окончательно.

Я не могу понять, почему бабушка не остановила Гаэтано. Может, она даже не понимала, что происходит: слишком близорука или еще что-нибудь. Впрочем, не думаю. Пока старший брат в тюрьме, Гаэтано первый мужчина в доме, и перечить ему нельзя.

Сальваторе поднимается и идет к холодильнику. Проходя мимо Джованны, ерошит ей волосы. Та не удостаивает его вниманием. Не думаю, что братец намеревался поддразнить сестрицу или хотел еще больше унизить ее. Просто ему хочется, чтобы она поскорее забыла об этом. Мол, Гаэтано он и есть Гаэтано.

Я снова собираюсь встать и откланяться, как вдруг Джованна спрашивает:

— Какая у тебя работа?

Интересно, это тот самый вопрос, какой ей было приказано задать? Если так, то почему же она все-таки спросила? Потому, что ее это интересует? А может, промолчать означало для нее навлечь на себя кару позже?

— Психотерапевт, — говорю я, понимая, что в такой ситуации лучше было бы соврать. Я осознаю это еще до того, как хозяева уловили смысл сказанного.

Даже женщина у плиты оборачивается и бормочет:

— Psichiatra. [62]

Не вижу резона поправлять ее. Самое большое впечатление произвело мое заявление на Гаэтано. Очевидно, догадывается, что в его облике есть нечто, позволяющее судить о нем как о потенциальном пациенте. Он легко толкает меня в грудь — совсем не больно, просто неожиданно. Ничего страшного в общем-то, но это знак неуважения. Решаю не обращать внимания на Гаэтано. Если чья реакция меня и заботит, так это Еугении: что говорят ее старозаветные неаполитанские суеверия? Меня что, считают угадывателем мыслей, ясновидящим, а потому опасным для Джованны? Допустим, семейству известно о ее мечтах покинуть Неаполь. Должно быть, она пригрозила удрать в момент отчаяния. Я смотрю на старуху. Ее дело — поддерживать сплоченность семьи. Вид у нее бесстрастный, но это ничего не значит. В обычных семьях, бывает, спорят, братья и сестры пинают друг друга под столом ногами и успокаиваются после родительского выговора. Но только не здесь. Это семейство порочно, в нем властью облечен безумный подросток, потому что он мужчина и жесток. Мне надо уходить: я потрясен, зол и беспомощен.

Мне следует смиренно убраться восвояси, сделав вид, что я правильно понял намек, — очень уж трусливый поступок. Трусливый человек — это не то же самое, что перепуганный, каков я и есть в данную минуту. И этот испуг весьма отличается от паранойи, которую я ощущал последние две недели, бурно переживая по поводу предостережений Джованны. Перепуган я потому, что оказался свидетелем такой ненависти, которая лежит далеко за пределами моего жизненного опыта. Теперь я, безусловно, понимаю, почему Джованна хочет исчезнуть из этого мира. Дело не в убийствах, не в похищениях людей, вымогательстве и рэкете, дело в отсутствии любви: в этом мире ей не быть любимой никогда-никогда. Вот ее семья — бабушка, мать, братья, — и здесь с ней обращаются жестоко.

Я встаю, оглядываю комнату и качаю головой. Слов прощания не произношу.

Едва выйдя на улицу, я сразу бросился бежать. Мне нужно поскорее убраться вон. «Обычная, твою мать, семья! — говорю я себе, задыхаясь на бегу. — Кому, твою мать, я мозги пудрил!»

Бежать перестаю, уже отмахав половину Спаччанаполи. Дышу часто, прерывисто. Оглядываюсь. Лунный свет смягчает тени, так что мне видно довольно далеко. Преследователей не видно, лишь несколько владельцев магазинов закрывают узенькие двери металлическими шторками. Иду быстрым шагом, пощелкивая пальцами. Что мне теперь делать? Надо что-то предпринять, это я понимаю. Поймать такси и ехать прямиком к Луизе, напроситься на ужин и настоять на том, чтобы они выслушали эту историю целиком, от начала до конца. Я намерен намекнуть, что именно по предложению Алессандро я оказался на галерее для публики, где все и началось: ему стоит почувствовать свою ответственность. Потом я могу предложить обсудить дальнейшие действия, какими бы они ни были, которые — я в этом не сомневался — совершенно необходимы. Джованна не должна знать, что все ниточки держит в руках Алессандро. Да, я должен поговорить с Алессандро. Это самое разумное из того, что можно предпринять.

На площади Иисуса какая-то «веспа», промчавшись мимо меня, делает широкий круг и останавливается в десяти шагах от обелиска в центре площади. Джованна. Она ставит «веспу» на упор и встает рядом, опершись о седло. Я стою на месте. Вижу, как кровь просочилась сквозь повязку на ее руке. Впервые чувствую, будто я во всем виноват. Я подхожу.

— Сожалею. — Все, что приходит мне в голову.

— Я говорить, не приходи, — говорит Джованна и пожимает плечами. Она покорилась судьбе и меня не винит. Потом Джованна произносит, показывая большим пальцем себе за спину: — Та женщина. Вот я.

— Та женщина?

Джованна изображает, будто моет посуду в раковине.

— Вот я.

Немного погодя до меня доходит, о чем она толкует: дескать, если останется, то станет такой, как ее мать, молчаливая и незаметная, вся жизнь которой — приготовить, подать, убрать. Джованне хочется, чтобы я понял: страшит ее не физическая боль — с этим-то она как раз справится, — страх в ней вызывает ужасающее подавление личности, уничтожение ее собственного «я».

Не знаю, что тут сказать. Меня больше не надо убеждать, ноя не могу позволить себе поддерживать в ней надежду. Вместе с тем о помощи Джованна не заикается, ни к каким скрытым угрозам не прибегла. Просто стоит себе и смотрит на меня. Я, наверное, один из немногих посторонних, видевших, какой жизнью она живет, и в данный момент ей хочется одного: удостовериться, что я ее понимаю. После этого я могу решать, стоит ей помогать или нет. Мне обязательно захочется помочь ей.

— Я не знаю, чем тебе помочь, Джованна, — честно признаюсь я.

Взгляд ее устремлен через площадь, к зубчатому каменному фасаду.

— У меня нет денег, нет passaporto. В Napoli, большой campagna, [63]меня каждая собака знает.

Этот факт неоспорим: бежать ей надо подальше от Неаполя, вообще из Италии.