– Гормоны беременности? – Павел задумался, разламывая скорлупку фисташкового ореха. Цвет орешков гармонировал с зеленоватыми обоями, выбранными по английскому каталогу, – вот она, вершина мещанского уюта. – Гормоны – наши суфлеры, жаль только, что мы разучились понимать их язык, – процитировал он свое излюбленное определение. Такие определения подобны плацебо: в них нет смысла, но они подходят к большинству случаев, с которыми имеешь дело.

– Но ведь мы – существа более сложной организации, нежели животные. – Клара знала о его увлечении эволюционной психологией.

– Мы слишкомсложные существа. Именно поэтому я и упрощаю.

– Тогда скажи мне, почему я не сделала ничего, чтобы удержать Юлека? Я его, можно сказать… выбросила… – Она махнула рукой и опрокинула коробку с платочками.

– И твоя мать не боролась за отца…

– Павел, если тебя бросают, за что тут бороться? Возвращать кого-то – значит, обращать в свою веру… Разве любовь – это религия?!

Собака, не привыкшая, чтобы на ее хозяина кричали, настороженно приподнялась, потревожив спящих щенков. Те запищали, пытаясь снова отыскать утраченные соски.

– Извини. – Клара запихнула платочки обратно в коробку. – Павел, я реву от страха.

– На то я и есть, – присел он перед ней на корточки.

– Ты меня экзаменуешь.

– Нет, я только задаю вопросы, на которые ты сама должна найти ответы и принять решение.

– Ладно.

Спазм в желудке, мучивший ее несколько дней, кажется, прошел.

– Но я могу сделать тебе подарок. Вот этот зарезервирован специально для тебя. – Павел вынул из «манежа» щенка, больше всего похожего на мать. – Дети легче воспитываются, когда в доме есть собака.

– Ага, я с животом и собака. Подтирать за ним лужи, гулять…

– Нам не к спеху, – проговорил он от имени щенка, – мы подождем. Пока что твой песик будет у меня. Как же нас зовут? Нас зовут… – Он приподнял мордочку щенка, словно тот ожидал Клариных предложений.

– Не хочу я собаку!

– Нехочуйский. Ну, старик, фамилия у тебя уже есть, а до имени еще дорасти надо, – вернул он щенка обеспокоенной Пати.

Павел проводил гостью в прихожую, которую переделал из коридора, отвоевав его у соседей в судебном порядке. Он помог Кларе надеть пальто, сам застегнул пуговицы и продел под воротником кремовый шарф. Раньше он был любезен с Кларой, время от времени – галантен, но замашек опекуна она за ним еще не замечала.

– Ах да, чуть было не забыл. – Он вернулся в комнату и принес справочник, раскрытый на нужной странице, придавленной лупой.

– Твои знакомые лечат сумамедом вовсе не зубы.

– Да не болтай почем зря…

– Чутье подсказывает мне, что это хламидиоз. – Он указал в книге подчеркнутое место: «Болезнь, передающаяся половым путем…»

Клара могла и не читать – помнила. У нее промелькнула та же мысль, когда Иоанна дала ей прочитать листок-вкладыш к антибиотику. Но она склонна была поверить скорее в собственную медицинскую некомпетентность, чем в то, что кто-то из Велицких был неверен в браке. Марек, конечно, перец еще тот, но перец на привязи: католические проповеди сделали свое дело. Иоанна во время учебы гуляла с двумя-тремя парнями одновременно, но после брака ее любвеобильность нашла себе выход в чрезмерной материнской любви.

– Вот загадка, – захлопнул Павел справочник. – Супруги в одно и то же время принимают сумамед, и у них нет ни ангины, ни бронхита, ни рожи. Дополнительный вопрос: кто кого заразил?

Клара оперлась спиной на мягкую стену. Звуконепроницаемые пластины под тиснеными обоями гарантировали сохранность врачебной тайны и защиту от шумного вмешательства соседей. Приглушенные таким образом голоса приобретали интимные нотки.

– Это невозможно. Если их знать… Она бы никогда не изменила мужу.

– Иоанна? – Павел иронически усмехнулся. – Да? – Он был уверен, что речь идет об Иоанне. – Наводящий вопрос: почему лекарство от венерической болезни прописывает дантистка? Ты ее видела?

Клара пожала плечами:

– Мимолетно.

– Этого достаточно. Мы правильно оцениваем человека в первые три секунды, все остальное только сбивает с толку. Расскажи, какое было первое впечатление.

– Фифочка, женские прелести напоказ: выпяченный зад, грудь вперед, бабета… – увлеклась Клара описанием.

– Дальше, дальше, – поощрял ее Павел. – Какие ассоциации?

– Задница, грудь, бабетта, ну… многоэтажный торт… – Клара слушала себя с возрастающим удивлением: откуда в ней столько ехидства? А вот и вывод: – Многоэтажный торт… свадебный торт?

Вот он – предмет мебели, ради которого ее муж разрушил дом, оставил семью и детей. Кровать…

Иоанна лежала на кровати, обложившись подушками, будто запасами жира на черный день, на время голода, когда она будет по нему выть.

Под боком – поднос, накрытый льняной салфеткой, на котором успокоительные настойки и коробочка ксанакса, которую привезла Клара. Дети у матери. Иоанна должна прийти в себя, приготовиться к возвращению Марека.

Они должны попробовать еще раз. Она встанет, накрасится, оденется. Выйдет из спальни. Мать привезет детей. Марек, как обычно, войдет через террасу, и они сядут за стол обедать. Страх потери вновь объединит их в семью. Они снова привыкнут к самовосстанавливающемуся счастью повседневности – к тому самому счастью, которое Марек в один прекрасный день, вернувшись с работы, разрубил своим признанием:

– Я влюбился. Ухожу. – Казалось, собственная искренность удручила его.

Чашка выскользнула из рук Иоанны, смазанных кремом, – она только что вскапывала в саду грядки.

Это было самое ужасное мгновение в ее жизни. Чашка из серии «Мария», купленная много лет назад, кувыркнулась в воздухе, ушком вниз – как головка ребенка, который занимает правильную позицию перед выходом из матки. Падение было неминуемым, как родовые схватки, – после них уже ничего не будет так, как прежде.

Иоанну били судороги – все ее тело содрогалось в панике. От чего защищаться? Что спасать? Звон разбитой чашки вырвал ее из оцепенения. Неведение и самообман рассыпались, разлетелись на множество острых ранящих осколков.

– Влюбился… – безотчетно повторила она.

– Да.

– В кого? – Из-под халата видны были ее короткая девичья сорочка и босые ноги.

– Это не важно.

Он не снимал пальто, не разувался, как обычно делал дома, а стоял словно чиновник, взывающий к закону – на этот раз к закону о своей свободе.

– Ты спятил? Мы женаты, у нас дети… а ты – «не важно»?!

– Она здесь ни при чем. Она ни в чем не виновата.

– Кто? В чем?

«Он защищает другую, заступается за нее? Она для него важнее?» – Иоанна чувствовала себя ограбленной – у нее украли ее привилегии. Ей еще хуже, чем тем арабским женщинам, которые каждую минуту готовы принять мужнин приговор: «Я тебя прогоняю». И они убираются прочь, обвешанные украшениями, которых никогда не снимают, – единственным полагающимся им имуществом. Имуществом Иоанны был ее брак.

– Я заберу некоторые вещи, поговорим потом. – Он даже не взглянул на нее – не бросил ей этой милостыни.

– Ничего ты не заберешь и никуда не пойдешь. Скажи мне…

Мысленно она пыталась соединить разрозненные обрывки подозрений, словно разбитый фарфор. Эльжбета. Частично она заняла их дом уже тем, что постоянно фигурировала в разговорах: «Эльжбета советует то, Эльжбета советует это, Эльжбета сказала, Эльжбета рекомендовала, да неужели же Эльжбета не разбирается?» С новыми белыми зубами Марек помолодел. Он стал больше работать, у него пропало желание нежничать, заниматься любовью.

– Скажи мне, это она? – спросила Иоанна, указывая пальцем на его рот.

Охотнее всего она бы кулаком выбила ему зубы, выдрала бы их вместе с корнями.

– Да.

– Ты сошел с ума. Эта скурвленная бабища?!

Марек съежился – бич оскорбления задел и его.

Иоанна быстро классифицировала в голове эмоции, отделяя их от здравого смысла. «Если оскорблять, бросаться на него с кулаками, это только облегчит ему бегство. Вопль: "Убирайся!" тоже усугубит дело – в суде он скажет, что я выгнала его из дому. Стоп… В каком суде? Развода не будет. Он сошел с ума».