После чтения царского письма все сословия и чины «высказали» свои мнения с той долей торжественности, которая отвечала моменту. Духовенство воззвало к защите православной веры. Следом и бояре заскорбели о гонимом православии. Было добавлено, что промедление может принудить Запорожское войско податься под покровительство «бусурманских государей». С боярами оказались в единодушии все остальные выборные. По традиции дворяне объявили о своей готовности биться «за государеву честь», а торговые люди чинить «вспоможенья». Тут же последовал и вывод: «Войну весть, а терпеть больше того нельзя». Приговор заканчивался прошением всех чинов Московского государства ко второму Романову принять под свою высокую руку Украину.

Позднее Алексей Михайлович не посчитал за труд отредактировать описание Земского собора. Правка была призвана придать этому описанию более торжественный, выспренний характер, соответствующий важности момента. К примеру, по окончании собора и торжественной литургии царь объявлял боярам, кому в каких чинах быть: добравшись до князя Черкасского, Тишайший, «мало постояв… молвил: князь Яков Куденетович, тебе быть в Большой полк». Слово «молвил», однако, царя не устроило — слишком просто и низменно — и было собственноручно заменено Алексеем Михайловичем на торжественное: «рек» [236].

Приговор «всей земли» нужен был Алексею Михайловичу еще и для того, чтобы окончательно сломить всякую оппозицию своим воинственным планам. Как уже отмечалось, нам мало что известно о составе и влиянии этой оппозиции. Источники донесли лишь слабые отголоски о неком несогласии с планами царя. Причем трудно понять, что это — осознанная позиция или простое нежелание подвергать себя опасностям и тяготам войны. Шведский посланник Эберс сообщал, что «царь находил мало поддержки в дворянстве и духовенстве. Общие интересы государства мало кого вдохновляют, и царь остается одиноким» [237]. Под духовенством Эберс подразумевал противников Никона, которые, подобно их лидеру Иоанну Неронову, выступали против всего, что проводил в жизнь и поддерживал патриарх, — от церковной реформы до кровопролития с «христианским государем».

По-видимому, готовившаяся война не вызывала приливы восторга и у части придворных. Ясно, что противоборство двух придворных «партий», столь явно обозначившееся летом 1648 года, не могло исчезнуть по мановению волшебной палочки. Тот же родственник царя, боярин Н. И. Романов, после возвращения Морозова ко двору продолжал демонстративно фрондировать. Логика этой «придушенной фронды» требовала скептически отзываться относительно планов победившей «партии», а ограниченность в средствах — злословить и мешать. Это противодействие раздражало Алексея Михайловича необычайно. С известной долей наивности он жаждал единодушия в «Божьем и государевом деле», а обнаружив, что единодушия нет, был поражен и раздосадован. В послании А. Н. Трубецкому, написанному во время Смоленского похода, он жаловался на лукавство своих тайных противников: «А у нас едут с нами отнюдь не единодушием, наипаче двоедушием» [238].

Реакция Тишайшего очень показательна. Там, где Иван Грозный давно бы нашел повод сколотить плаху, Алексей Михайлович лишь сетовал и негодовал. Для него «злохитреные обычаи московские» еще недостаточны для опалы. Вины должны быть явные. Царь страшится переступить грань, отделяющую его от деспота.

Но это не значит, что Алексей Михайлович сидел сложа руки. Он по-своему боролся с оппозицией, для чего… привлек ее лидеров к «службе». Когда весной 1653 года, в связи со слухами о задержке русских купцов в Смоленске, в Москве заговорили о враждебности Польши, к заседаниям боярской думы был привлечен Н. И. Романов. На это обстоятельство тотчас обратил внимание Поммерининг — до сих пор боярин не появлялся в думе. Позднее Никита Иванович принял участие в царском походе под Смоленск. Он не получил или не захотел получить никакого назначения. Тем не менее пребывание представителя нецарствующей ветви Романовых при Романове царствующем должно было демонстрировать единство и сплоченность аристократии вокруг дела, затеянного молодым государем.

26 июня 1653 года на Девичьем поле прошел смотр служилых людей. Затем разрядный дьяк Семен Заборовский от имени царя похвалил московских дворян за усердие, особенно нужное, когда придется воевать с «супротивниками». Намек был более чем прозрачный: «супротивник» — польский король, и значит, слухи не пусты — в самом деле придется седлать лошадей и готовить воинскую снасть. Лето, однако, прошло спокойно. Только 23 октября было объявлено о решении идти войной «на недруга Яна Казимира». Тогда же последовал указ о безместье — то есть об отказе от местнических споров при назначении на те или иные посты. Не особенно расторопная государственная машина стала постепенно набирать обороты и разворачиваться курсом на войну. Городовые воеводы, получив из приказов грамоты, рассылали по уезду стрельцов и воротников объявлять о подготовке к дальнему походу. О том же по торговым дням, надрываясь, кричали глашатаи-биричи.

В октябре же было объявлено об отправке посольства боярина В. В. Бутурлина на Украину. Оно должно было привести к присяге казаков и «всяких жилецких людей». Послов снабдили грамотами и наказом, а также казною для раздачи старшине и духовенству. Позднее Бутурлину пришлось еще поджидать предназначенные для Хмельницкого булаву, знамя, ферязь и горлатную боярскую шапку — символы гетманской власти с московским «акцентом». На этот раз все делали непривычно скоро из-за опасения упустить время: кажется, Москва всерьез решила проиллюстрировать известную присказку про то, как долго она запрягает и сколь быстро ездит. Но, как показало будущее, быстро ездить по «ухабистой» Малороссии как раз и не следовало: просчеты 1653–1654 годов очень скоро дадут о себе знать…

Прием послов произошел не в Чигирине, ставке гетмана, городе небольшом и неудобном для большого стечения народа, а в Переяславле, куда по приказу Хмельницкого съезжались полковники и сотники с казаками. Сам гетман, обещавший ко дню Богоявления целовать крест государю «безо всякаго размышленья» [239], запаздывал: Днепр еще не встал, и трудно было переправиться на левый — переяславский — берег.

6 января 1654 года Хмельницкий наконец появился в городе. На следующий день он пришел на посольское подворье, где Бутурлин объявил ему об ответе государя на челобитье Войска о подданстве. Здесь же зашла речь о присяге. Гетман от имени старшины и казаков изъявил согласие: «Киев и вся Малая Русь — вечное их, великих государей, достояние. Мы же к его царскому величеству служить, прямить во всем душами своими и головы за него, государя, складывать рады». Такие речи были по сердцу послам и вполне укладывались в предполагаемый сценарий. Но если Бутурлин надеялся, что и дальше все пойдет без сбоев, то он крепко ошибся. Не таковы были Хмельницкий и старшина, чтобы, не торгуясь и не выгадывая для себя прав и привилегий, пойти в тяжелое московское подданство.

Утром 8 января к Бутурлину пришел Выговский и объявил, что ночью Хмельницкий собрал «тайную раду» с генеральной и с войсковой старшиной, на которой «все они под государеву высокую руку поклонилися». Имея в виду, что в руках старшины находилась реальная власть, это было важное решение. Но еще недостаточное. Обычаи требовали испросить волю всего Войска на общей, вольной раде.

«Явная рада» собралась перед домом Хмельницкого. Знаменитая речь гетмана открылась описанием «беспрестанных браней и кровопролитий», наступивших с тех пор, как Малороссия стала жить без государя. Говорил он также о стремлении поляков искоренить само «имя русское» и церковь Божию, о невозможности «нам жить боле без царя».

Далее ситуация напомнила известный отрывок из «Повести временных лет» о выборе веры князем Владимиром. Но если в летописи речь Владимира — это неоднократно повторяемый в ранней средневековой литературе «бродячий» вымысел-сюжет, то речь гетмана, где он перебирал окрестных государей «из четырех, котораго вы хошнете», — вполне реальна. Впрочем, есть между этим вымыслом и этой реальностью и общее: при видимости альтернативы исход был предрешен. Там выбор православия, здесь выбор православного государя.